CHAS REM. Эти «лихие» 90-е. Евгений Чернышов

      Предисловие

      Что объединяет таких непохожих друг на друга авторов книги, живущих, к тому же, на данный момент в разных краях и иногда даже в разных государствах? Прежде всего, то, что мыслят и пишут они на одном языке, и то, что все они родом из одной, огромной страны, которой больше нет. Все они – живые свидетели крупнейшей социальной катастрофы, разразившейся в девяностых годах прошлого века на шестой части земной суши. Каждый из двадцати семи авторов этого замечательного сборника попытался осмыслить момент Великого Разлома и отразить этот факт своей биографии в своем творчестве. В собранных под одной обложкой рассказах – личный опыт, воспоминания и свое видение тех, стремительно улетающих все дальше в прошлое, событий.

      Леонид Костюков

      Красная Пресня, 1991

      Понял теперь я: наша свобода

      Только оттуда бьющий свет,

      Люди и тени стоят у входа

      В зоологический сад планет.

      Н. Гумилев

      Будучи москвичом, я никогда не жил в московской гостинице и ни разу не участвовал в экскурсии по городу. Откуда же тогда стрекочет в мозгу: «…булыжная мостовая Красной Пресни, обагренная кровью трех революций…»? Или все же участвовал? Или вел? Я помню, как считал революции, загибая пальцы.

      Главное – эта жуткая смешанная кровь – жандармов, рабочих, солдат, случайных прохожих. Тебя запишут в палачи, тебя – в жертвы. Потом, возможно, перепишут по-новому. Но, отдраивая булыжник, ты заведомо не отличишь кровь жертвы от крови палача. Так склеиваются две толпы в единый народ.

      Я шел по ветреной Пресне, меняя булыжник на асфальт, широкую стержневую улицу на холмистые переулки, углубляясь, приближаясь к этим Грузинским, Тишинским. Я шел на сценарные курсы – учиться понимать, как устроено кино.

      ***

      Нас учили: сценарий – оптический фокус, по обе стороны от которого – жизнь. Впрочем, это ненаучно. А научно: сценарий – это сорок машинописных страниц через два интервала.

      Нас учили: в основе должна лежать простая история. У попа, например, была собака… И концепция зрелища: поп огромный, черный, съемка с колена, против солнца. Собака маленькая, жалкая, съемка с такой трехметровой штуки. Она торопливо ест кусок мяса. Кадык ходит туда-сюда…

      Из местного фольколора: две мыши жуют пленку, одна спрашивает у другой: «Как тебе фильм?», другая отвечает: «Ничего, но сценарий был лучше».

      За окном ветер гнал поземку, потом гнал сам себя, пустоту. Мы шли к метро переулками Пресни, ветер кинематографично надувал куртки, как паруса. Там и сям в живописных ракурсах мелькали высотные здания. Дымка: поземка, пыль, туман. Можно, наверное, использовать распылители, меловую крошку. Люди встают в очередь. Очередь дрожит на ветру. Автобус с трудом тащится мимо, приседая на заднее колесо.

      Простая история: человек хочет научиться играть на скрипке, но у него обнаруживается талант к расстановке коммерческих ларьков. Он расставляет коммерческие ларьки и через десять лет покупает скрипку Страдивари, но играть на ней не умеет, а учиться нет времени.

      Женщина выпала из толпы, пробует обледенелый древесный корень носком сапога. О чем она думает? Кто ее обидел? Кого она любит, кто любит ее? Я представляю…

      Сценарий был лучше.

      В небе мелькнула ворона, как соринка в глазу.

      Был девяносто первый год, начало года. В интонациях Горбачева попадались оправдательные нотки. Смысл сводился к тому, что сценарий был лучше.

      ***

      Я шел сквозь дрожащий влажный воздух. Где-то у Волкова переулка начинало явственно пахнуть зверем. Рядом был зоопарк.

      В семьдесят восьмом, в Ереване меня с несколькими артистками из матушкиного театра провели за кулисы тамошнего зоопарка. Экскурсию вел флегматичный армянин.

      – Это рысь на пенсии, – сказал он. Рысь, не шелохнувшись, подняла на нас совершенно человеческие глаза.

      – Уй ты моя маленькая, – умилилась актриса тетя Женя, – что ж ты такая старенькая!..

      – Это пантера. Ласковый и нежный зверь.

      – Уй ты моя миленькая, что ж ты такая ласковая…

      Я зачем-то просунул руку сквозь прутья ограды. Пантера тронула меня мягкой лапой.

      – Это ягуар. Дьявол, а не зверь. Ни совести, ни жалости. Восемь лет пытался лапой открыть замок. Открыл, прошел в соседнюю клетку и отгрыз у рыси лапу.

      Ягуар посмотрел на нас без выражения. Анфас он напоминал электричку.

      – Уй ты мой миленький, что ж ты такой злобный!..

      В московском зоопарке я не был много лет: сам уже вырос, а дети не родились или не доросли. Ходил мимо, умилялся доске насчет того, что здесь выступал Ленин. Доска висела прямо на железной ограде зоопарка, а может быть и теперь висит.

      ***

      Как я теперь понимаю, в девяносто первом наше кино находилось в состоянии