Вне сезона (сборник). Василий Аксёнов

Устин-то Збайков в Тивердинских выселках жил, а мы из Энгельгардовского общества.

      – Ага, «Знамя труда», стало быть, – объяснил сухощавый канинскому крепышу.

      – Петра Збайкова, покойного, я сын, – сказал я.

      И вдруг красноносый, молчавший до сих пор, хлопнул шапкой по колену.

      – Да уж не Павла ли Петровича вижу я перед собой? – гаркнул он.

      – Да! Да, я Павел Петрович Збайков.

      – Павел Петрович! Ну, поди ж ты! – засмеялся красноносый. – А меня-то не признаешь? Я ведь Сивков Григорий.

      Сивков Григорий, Сивков Григорий… Сивковых помню из Ермолаевского общества, а Григорий?

      – А ведь вместе в церковноприходскую школу ходили, фулюганили вместе, – старчески залукавился сверстник мой Григорий.

      Не знаю уж, узнал ли я его или просто убедил себя, что узнал, но мы тут же стали вспоминать наши мальчишеские шалости, как будто прошло не сорок с лишним лет, а каких-нибудь десять. Мы говорили о разорении грачиных гнезд и о ловле карасей в барском культурном пруду, и о велосипеде податного инспектора – история и топография этих приключений полностью у нас совпадали, и я понял, что Григорий Сивков действительно принадлежал к нашей шайке.

      – Сивков! – воскликнул я, вдруг на самом деле вспомнив. – У тебя ведь брат был мой тезка.

      – Точно, – подтвердил Григорий, – признали наконец, Павел Петрович.

      – Жив тезка-то?

      – Кто его знает, жив ай нет? В тридцатом годе, как принято было у нас твердое решение, так он по жизни пошел. Слух был, что в казахстанской земле у него ноне хозяйство.

      – А меня-то припоминаешь, Пал Петрович? – спросил худощавый. – Я Савостин Михаил с Тивердинских выселок.

      – Как же, помню, как же.

      – А ты-то в тюрьме сидел ай нет? – спросил Григорий. – Слух у нас был.

      Невольно я усмехнулся и прикрыл глаза.

      В июле 1937 года на бюро и повсюду сильно критиковали меня за притупление бдительности к врагам народа, и даже стоял вопрос об объявлении мне партийного выговора, но возможности ареста я представить тогда не мог.

      Веселым и жарким днем они приехали за мною.

      Был день Военно-морского флота, и над детским парком напротив здания НКВД висели морские сигнальные флаги. Что составляли они, какие слова? Я не знал.

      Вот так я и «пошел по жизни», по тюрьмам, по лагерям, по ссылкам, вплоть до 1955 года, до восстановления справедливости.

      Этот детский парк я видел иногда из зарешеченного окна следователя во время допросов. Детский тот парк разбит был по моему распоряжению, проект его я обсуждал с городским архитектором, с комсомольцами-пионервожатыми. Коники его и слоники часто мерещились мне в камере после допросов, когда я отдыхал от применения ко мне «активного следствия», изобретения наркома Ежова.

      В ту пору был у нас первым секретарем обкома Аугуст Лепиньш, из латышских стрелков, дельный, работоспособный товарищ, хороший организатор. Как раз перед арестом он очень сурово меня критиковал за притупление и даже, единственный в составе бюро, настаивал на исключении из партии.