Королева и лекарь. Эми Хармон

в суставы. Когда ее позвоночник превратился в длинную прямую линию, Кель перевернул ее на бок и пробежался пальцами по затылку. Тот был мокрым от крови и неестественно мягким, и Кель поспешно сглотнул желчь, удивленный собственной брезгливостью. За минувшие годы он выпустил кишки множеству людей и тварей, но ни разу даже не поморщился.

      – У меня плохо с воображением, – прошептал он, поглаживая рыжие волосы. – Я не могу притвориться, будто тебя люблю. Но я вылечу тебя, если ты мне поможешь.

      Он сосредоточился, по-прежнему отыскивая ту единственную ноту, которая могла бы спасти ей жизнь. Кель уже был в таком положении однажды, мучительно пытаясь расслышать то, чего никогда не слышал, с трудом представляя, что ищет, но упрямо продолжая искать. В тот раз перед ним лежал Тирас, и его раны были так же страшны, как у этой женщины. Тогда Кель спас брата. Исцелил. Но он любил его.

      В животе свернулся холодный ком страха, и жар в ладонях внезапно иссяк. Кель заставил себя вернуться мыслями к Тирасу и снова ощутить эту любовь, уважение, эту бесконечную преданность. Мысли воскресили силу, и жар в руках стал светом.

      Кель подался вперед и прошептал в ухо женщины, наполовину напевая, наполовину упрашивая:

      – Ты слышишь? Приходи спеть со мной.

      Единственными песнями, которые он знал, были солдатские баллады – вульгарные куплеты о задирании юбок и размахивании мечом.

      – Приходи, я дам тебе спасенье. Дам тебе спасенье, если ты придешь, – пропел он тихо.

      Мелодия была однообразной, стихи никуда не годились, но все же это была песня, и она струилась с его губ сиплой мольбой.

      – Приходи, я дам тебе укрытье. Дам тебе укрытье, если ты придешь.

      Теперь его губы касались мочки ее уха. Внезапно он ощутил странную дрожь, и вздох, покинув его легкие, приподнял ей волосы. Сердце женщины забилось чаще, словно она и вправду услышала. Кель продолжил напевать, готовый пойти на ложь ради спасения.

      – Приходи, чтоб стать моей любовью. Стать моей любовью, если ты придешь.

      В следующую секунду он услышал отголосок колокольчика – один-единственный, на грани слышимости, почти воображаемый. Почти сразу же ускользнувший…

      И все-таки его оказалось достаточно.

      Кель возвысил голос, настраивая тональность, струной вытягивая ее прямиком от мерцающих звезд. Погребальный звон дрогнул и рассыпался ликующим благовестом, чистым и радостным. Он становился все громче и громче, и Кель продолжал напевать, пока чужая нота не начала резонировать у него под кожей, поселилась в черепе, за глазницами и в чреве. Его охватила эйфория, он задрожал от переполняющего его звука и ощущения триумфа, а пальцы все гладили и гладили рыжие волосы, отводя их от запачканных кровью щек, – когда веки женщины дрогнули, и на Келя взглянули глаза столь черные, что в сумраке ночи они казались бездонными. Они затягивали, вбирали в себя, и еще несколько секунд в мире не было ничего, кроме отраженного света и эха между ними двоими.

      – Я видела тебя, – прошептала женщина.

      Колокольный