Божьи воины. Анджей Сапковский

на койне[47]. И по-арамейски. Надо было видеть мину почтенного мэтра Винцента! Но это подействовало так же, как некогда на нас. Почтенный Винцент Реффин взглянул на Самсона любопытнее и ласковее и даже улыбнулся. Настолько, насколько ему позволяли мускулы лица, перманентно застывшие в гримасе столь же угрюмой, сколь и пренебрежительной. Потом они вдвоем заперлись в occultum[48].

      – Только вдвоем?

      – Мэтр мэтров, – усмехнулся моравец, – экстравагантен и в этом. Больше всего почитает деликатность. Даже если это очень близко к бестактности, чтобы не сказать – издевке. Старый знахарь у нас здесь, зараза его возьми, оказался в качестве гостя. Мне это не мешает, я чихал на это, Бездиховский выше этого, но Фраундинст, Теггендорф, Телесма… Аккуратно говоря, взбесились. И от всего сердца желают Акслебену поражения. Мне кажется, их пожелание исполнится.

      – То есть?

      – Он совершает ту же ошибку, что и мы в Трех Королях. Помнишь, Рейнмар?

      – Помню.

      – Посему поспешим. Сюда, пан Шарлей.

      Из библиотеки выход вел на галереи – по лестнице вниз на нижний этаж, где оказывались перед окованной железом дверью. Дверь была помечена рисунком: овалом, в котором размещался бронзовый змей Моисея, serpens mercurialis[49]. Над змеем была изображена чаша, из которой вырастали Солнце и Луна. Ниже поблескивали литеры V. I.T. R.I. O.L., означающие Visita Inferiora Terrae Rectificando Invenies Occultum Lapidem, тайная трансмутирующая формула алхимиков.

      Щепан из Драготуш дотронулся до двери, проговорил заклинание. Дверь с лязгом и скрежетом отворилась. Они вошли. Шарлей глубоко вздохнул.

      – Недурно, – проворчал он, оглядываясь. – Недурно… Признаю.

      – Я, – усмехнулся Рейневан, – в первый раз тоже был поражен. Потом привык.

      В занимающей огромный винодельческий подвал алхимической лаборатории работа не прекращалась, всегда что-нибудь да происходило, независимо от того, было ли это в праздник, в пятницу или в воскресенье. Тут работали не покладая рук. Никогда не угасали печи и атаноры[50], грея немилосердно, что было приятно зимней порой, да и летом тоже, если на улице холодало. В атанорах происходило кальцинирование и выпаривание, самые различнейшие вещества переходили от фазы albedo к фазе nigredo, выделяя при переходе чудовищную вонь. В колбах постоянно что-то фильтровалось, дистиллировалось или экстрагировалось, чему сопутствовали бурные эфервесценции[51] и еще большая вонь. В огромных алюделях[52] кислоты воздействовали на металлы, после чего металлы неблагородные трансмутировали в благородные, с лучшим или худшим эффектом. В тиглях кипел меркурий, то есть argentum vivum[53], плавилась в купелях сера, выделялась в ретортах нитра[54] и осаждалась соль, а испарения выжимали слезы из глаз. Что-то там растворялось, что-то сублимировалось, во все стороны брызгала кислота, проедая дыры в страницах лежащих на столах бесценных экземпляров «De quinta essentia» Раймонда

47

Койне – греческий язык, которым пользовались народы Восточного Средиземноморья.

48

укромная (тайная, секретная и т. д.) комната (лат.).

49

змей любви (лат.).

50

перегонные кубы.

51

выделения (от «эфир») (лат.) – бульканье.

52

открытый с двух сторон глиняный горшок в форме груши.

53

ртуть (живое серебро).

54

селитра.