Пролетарская скамеечка. Николай Николаевич Глумов

одобными стихотворениями не только гордиться историческим прозвищем Пролетарского Поэта, но и просто находиться в одном помещении с прочими членами Союза Писателей. И с этой самой поры жизнь его переменилась самым решительным образом. Не в силах ни написать что-нибудь замечательное, ни продолжать именовать себя состоявшимся поэтом, бедный наш герой всякий раз, как только попадал в знаменитое литературное сообщество, начинал чувствовать себя не в своей тарелке. Помимо собственной воли, вступая в тесный духовный и физический контакт со столь признанными классиками прозаического, а в особенности стихотворного жанра, ощущал он всею внезапно проснувшейся душой своей никчёмность и малозначительность собственных никому не нужных стихотворений, а также собственной никому не интересной личности. И всякий раз даже не пытаясь справиться с этими взаимодополняющими друг друга и несказанно мучившими его чувствами Пролетарский Поэт обречённо пробирался в самый конец застолья и просиживал там весь вечер, набрав в рот воды и невыразимо страдая от безудержного красноречия остальных.

      И вот в один прекрасный октябрьский вечер, в ходе одной обыкновеннейшей на первый взгляд беседы, произошедшей прямо посреди одного прекрасного поэтическо-прозаического возлияния, посвящённого окончательно свершившемуся возвышению недостойного современного искусства и печальному упадку социалистического реализма, Пролетарский Поэт вдруг остро осознал, что, именно ему предстоит защитить Россию-матушку, а заодно и пролетарское её дитя, то есть социалистический реализм на всём обширнейшем русском пространстве от разного рода расплодившихся представителей современного искусства.

      Посидев ещё немного над очередным своим, пятым по счёту стаканчиком зеленовато-мутного стекла, придумал он окончательно и бесповоротно, что виной подобному противоправному положению дел на всемирной арене является недавнее позорное поражение благородной русской империи, и возвышение недостойной во всех отношениях Америки. И в эту самую минуту скромный наш герой всею обречённой своей натурой почувствовал, что просто обязан предпринять всё возможное, и, скорее всего, даже и невозможное для окончательного и бесповоротного искоренения сложившегося несправедливого положения дел, то есть (ни много ни мало) для свержения Америки с незаконно занятого ею пьедестала.

      Собственными переполненными алкоголем мозгами бесстрашно углубившись в данный ребром поставленный государственно-политический вопрос и с прискорбием обнаружив, что все прочие способы борьбы с возвышением Америки, и с возвышением всячески поддерживаемого ею подлого современного искусства неоднократно и исчерпывающе перепробованы, и, на беду свою в мельчайших деталях припомнив буквально на днях перечитанного и досконально проштудированного дворянско-пролетарского классика Ф.М.Достоевского, а также на волне внезапно посетившего его гибельного восторга, невероятно схожего со знаменитым девятым валом, (гениально увековеченным в предыдущем веке довольно-таки посредственным живописцем Айвазовским), по обыкновению накатывавшим на бедного нашего героя строго посреди глубокой ночи и предвещавшим появление на свет очередного и, (будем искренни до конца) довольно-таки слабенького поэтического опуса, выпалил прямиком в безмятежно выпивающих и закусывающих в писательском зале именитых литераторов нечто вроде того, что раз в России теперь власть буржуйская, то значит русским рабочим и крестьянам (а в первую очередь, конечно же, русским литераторам) всё дозволено.

      Покраснел, как девушка, и помявшись немного для приличия добавил, что престарелой буржуазной даме в недалёком будущем вряд ли придутся по сердцу железные пальцы пролетариата на собственном морщинистом, сплошь увешанном бриллиантами горле.

      И, что самое неприятное, чтобы подтвердить крамольное своё высказывание чуть ли не воздел к потолку (где по его авторитетному мнению и должны были находиться именитые представители русофильских вышних сил, именуемые в просторечьи душами умерших русских писателей) машинально взлетевшую вверх для партийно-преступного приветствия правую, конечно же, руку, но, на великое своё счастье, слегка замешкавшись со столь гибельным для столь счастливо возобновляющейся собственной литературной карьеры жестом, увидев просыпающийся ужас в расширенных глазах именитых собутыльников, вовремя пресёк преступную попытку, и, несмотря на значительный принятый на грудь за так прекрасно начинавшийся сегодняшний вечер градус, облагоразумился и успел-таки вместо вдохновенно летящих к потолку двух имперских пальцев, указательного и среднего, означающих скорейший и не подлежащий никакому обжалованию приговор и жирный крест на нём, как на гражданине и как на поэте значительно переменившегося за последние политкорректные годы российского государства, соорудить из широченной, годами натруженной на токарном станке рабоче-крестьянской длани нечто вроде самодельного то ли ковшичка, то ли сачка для ловли случайно залетевшей в Союз Писателей и порядком уже опротивевшей присутствующему благородному сообществу литературных небожителей навозной мухи.

      Помахал под потолком импровизированным сачком своим, пару раз сконфуженно улыбнулся в настороженно уставившиеся прямо на него и подозрительно поблёскивающие глазки именитых