Сезон зверя. Владимир Федоров

да и моей вины нету… Рази что польстилась на иво достаток, захотела из сирот в хозяйки. Из грязи – в князи. Вот и угодила… И остановить его сразу не смогла, не сумела… А когда послушался да одумался, поздно уж было… Да, сотворил тятька твой! Какой грех сотворил неподъемный!.. Бог его прости…

      А еще врезалось в память, как в очередном своем припадке отец отталкивает мать, она ударяется головой о косяк и тихо сползает по нему на пол. А он выпрыгивает на улицу, как пьяный, мечется по двору, выскакивает через задние ворота и бежит без дороги по полю, присыпанному первым снегом, холодно вспыхивающим под огромной луной, бежит прямо к опушке страшного ночного леса, откуда еле слышится далекий волчий вой.

      Возвращается отец рано утром. Лицо его осунулось, оно бледно и поцарапано, на руках ссадины, непокрытая голова всклокочена, а с бороды и усов свисают длинные розоватые сосульки. Он подходит к кровати матери, падает на колени и утыкается лицом в одеяло…

      Что еще хорошо запомнил Стенька? Да, пожалуй, последний отцов вечер в доме. Осенью это было, незадолго до холодов.

      Отец ходит по избе в непривычно нарядной рубахе, с гладко причесанными волосами и бородой. Насыпает в большой кошель кедровые орехи, а мать укоряет его:

      – И че ты удумал-то, Порфирий? Женатый мужик – и к молодым на вечорку собрался! Че люди-то скажут!..

      – А и пусть! Мне теперя все одно. Знаю я, какие обо мне по деревне слухи ходят. И как за глаза меня кличут – тоже знаю. Так что бояться неча… Вот хочу ныне с молодыми погулять – и все. Душа просит. Не держи ты меня… За им лучше пригляди, коли что… – Он кивает головой в сторону Стеньки: – А у меня теперя одна дорога… Один конец. И чем скорей…

      – Ты это че, Порфирий?.. – В голосе матери звучит уже тревога. – Ты эта… не вздумай чиво… Пройдет, можа, еще все… Ты в церкву почаще… Бог – он милостив…

      – Да только не ко мне…

      – Ты эта… шкуру-то сжег… проклятую?

      – И пепла не осталось. И знашь, будто на душе полегчало, отпустило чуток. Через то и на вечорку собрался… Тяжко мне, Марфа, ох как тяжко… да ты и сама знашь… Вот и хочется сбросить тяжесть-то…

      – Ну, иди, коль решил. Мож, и впрямь полегчат…

      Перед самым порогом отец подзывает Стеньку, крепко прижимает его к себе и горячо шепчет в самое ухо:

      – Мать слушай. Береги ее.

      Что произошло с отцом в тот вечер, он, может быть, никогда так бы и не узнал, кабы… А в памяти детской остались только обрывки услышанных разговоров взрослых, из которых он долго не мог сложить что-то целое.

      Прибежавшие с вечерки несколько девок затараторили наперебой:

      – Тетя Марфа! Тетя Марфа!

      – Беда, беда с твоим дядькой Порфирием! Припадок приключился!

      – Как плясать стал, так и зашелся весь, закорежило его…

      – И прямо в лес как побежит! В ночь, в темень!

      – А как пришел-то сперва – всех орехами стал одаривать. Мол, берите да худым словом не поминайте. До прощеного воскресенья, баит, далеко, а у меня ноне