С той стороны дерева. Олег Николаевич Ермаков

стеной.

      – Ты знаешь, кем он был? – спросил Валерка, вернувшись с мешком, наполовину наполненным глиной.

      Я смотрел на него сквозь слои дыма от печки. Валерка еще немного помолчал. Нет, в нем был какой-то природный артистизм.

      – Ну, кем? – не выдержал я и закашлялся, подавившись дымом.

      – Органистом, – ответил Валерка, бросая мешок возле двери. Над мешком встало облачко пыли.

      – Ты не мог его там оставить?

      – А замешивать на холоде, что ли, будем?.. Так ты уловил?

      Я кивнул: уловил. И спросил, что же он тут делает? Валерка хмыкнул и ответил, что работает пожарником. У него даже настоящая пожарная машина есть в гараже.

      – Вообще-то правильно говорить: пожарный. Они это не любят, когда «пожарник».

      – Ладно, грамотей, это у Еврипида так не говорили, а у нас говорят. Ну, ты переварил?

      – Ну… да, странно.

      – Нет, прикинь. Таллин и… эта дыра. Орган и пожарная машина.

      Я возразил, что здесь совсем не дыра, какого черта, это Байкал, сибирское море, а может, зарождающийся океан.

      – Да прекрати гнать, – сказал Валерка.

      – Зачем тогда ты сюда ехал?

      – А чего ты ерепенишься? Патриотом таким, смотрю, стал? Сам же хочешь рвать когти?

      – Да, ибо здесь слишком цивильно. Но если сравнивать с Таллином…

      Валерка заржал.

      – Ибо!..

      За ужином Валерка сказал, что мне надо выкинуть эту идею из головы, надо залечь на зиму.

      – И уйти в армию, – сказал я.

      – Ну а что?

      Я колебался, рассказывать ли ему про дерево Сиф. Про озарение на склоне горы за речкой Езовкой на Северном кордоне.

      – Ничего, – сказал я. – Надо ехать дальше.

      Валерка взялся за дужку чайника и тут же отдернул руку.

      – А, черт! Еще не остыл… – Он схватил брезентовую рукавицу, положил ее на дужку, налил себе чая. И мне. Поставив чайник, он посмотрел прямо мне в глаза. – Я не маньяк.

      Я молчал, задумчиво щурясь над кружкой крепкого плиточного азербайджанского чая. Я и сам не совсем понимал, что со мной происходит, чего я хочу. Забираться дальше? Зачем? Что там может быть?

      Но и сейчас мне показалось, что, пока мы здесь распиваем чаи, где-то происходит главное. Таинственное главное. И туда надо было проникнуть, вот что. Это сразу почувствуешь. Оно сверкнуло, например, на склоне горы за речкой. И на вышке – а потом засеребрилось ночным снегом. И вот – исчезло.

      И оставаться в поселке, возиться и дальше с бревнами я просто не мог. Я не находил себе места. Надо было что-то предпринимать.

      Что тут удерживает меня, когда где-то течет речка Чара?

      До рокуэлловских эскимосов нам было далеко, они вели жизнь настоящих анархистов, наверное, о подобной и мечтали Бакунин с Кропоткиным. Оба, кстати, бывали здесь. Один – занимаясь географическими исследованиями, другой – приходя в себя после казематов Шлиссельбурга. Бакунин отсюда рванул дальше – в Японию, Америку. Кропоткин, переведенный в лазарет по состоянию здоровья, улизнул в Европу. Вечный исход из России,