Высший инстинкт. Владимир Дмитриевич Шубко

так. За восемьдесят лет я ни с кем не смог поговорить о том, что тогда случилось: по молодости мешала гордость, потом совесть, а теперь вокруг пусто – семьи нет, старых друзей давно изъели черви, а новых я так и не завёл. Говорят, с годами боль притупляется, блекнет в потоке последующих жизненных событий и впечатлений. Всё чушь. Боль прошлого постоянно скребёт мою память. Я не могу сказать, одиннадцатое ли сегодня число или семнадцатое, среда или уже пятница, что ел на ужин и ел ли вообще, но закрываю глаза – и снова чувствую запах тёплого сентября. Как безжалостно остра моя память.

      В 1941 году, когда мне осколками пробило грудную клетку, как и сейчас, был ноябрь. Пройди тогда дьявол хоть на сантиметр левее, я бы погиб на поле боя за Великую Германию, и уже там – в аду, в раю, всё равно – был бы бесконечно горд и счастлив. Так нет, железяка застряла около сердца, и молодой глупый военврач побоялся её трогать. Я валялся в госпитале, как на ржавых гвоздях. В мыслях были триумф, наши флаги на Красной Площади, и по брусчатке марширует начищенный сапог отважнейших из солдат и достойнейших из людей. Тогда никто и подумать не мог, чем всё обернется.

      Я помню, как сидел перед белохалатной очкастой крысой, заверял, что чувствую себя ещё лучше, чем до ранения, а она всё кивала, говорила, что верит, а потом протянула мне бумагу, да с таким видом, что вправду сочувствует и желает добра. Ни медаль за ранение, ни Рыцарский Крест не могли примирить меня с мыслью, что я больше не вернусь на фронт. Я был зол, как чёрт. Чёрт, которого выкинули из привычного и почётного ада в обывательское спокойствие с его кофейными завтраками, милыми улыбками и вечерними прогулками вдоль долгих липовых аллей.

      Мне было всего двадцать семь, и я чувствовал в себе силы послужить стране, но заключение военврача пожеланий не учитывало, и, промаявшись до апреля, я вернулся в Мюнхен, где не был почти три года. Если первое время я скучал по городу и, как ни сентиментально прозвучит, внюхивался в письма матери, потому что они пахли домом, то затем военная жизнь притупила переживания, и теперь тихий Мюнхен без пуль и танков казался мне ненастоящим, театральной декорацией.

      Он совсем не изменился, наш дом – высокий статный господин, верный строгости классических линий ушедшего столетия, только тополя возвысились за годы моего отсутствия и уже щекотали его бурую черепичную крышу. Дверь на балкон была открыта, и взметнувшаяся изнутри занавеска трепетала на свежем весеннем ветру. На том же месте, что и всегда, был припаркован отцовский автомобиль – в безупречном чёрном глянце отражалось исчерченное линиями электропередач небо, и бликами играло утреннее солнце.

      Дверной колокольчик звякнул, я оправился, выдохнул. В юности мне не раз доводилось обещать родителям вернуться к одному времени, а ближе к утру топтаться у порога и гадать: обойдется всё гневной речью или же прилетит подзатыльник. И как тогда, я предпочёл, чтобы дверь открыла мать, но стоял передо мной отец, и если бы не военная привычка держать голову высоко, а взгляд прямо, то я ссутулился бы, как провинившийся школьник. Отношения наши никогда не отличались пониманием – отец был тяжёлым, своевольным человеком, не терпевшим препирательств и прекословий. Он никогда не миндальничал, порой мы не разговаривали неделями, тем не менее, часто спорили и ругались. Последний раз накануне Польской кампании, он был категорически против моего участия, и грозился привлечь все связи, чтобы запихнуть меня на скучную должность где-нибудь при канцелярии. Но я унаследовал его упрямство, да и долг перед страной был для меня свят. Отец даже не вышел проводить меня, не посмотрел в окно, и за три года я не получил от него ни одного письма. Даже мать, которая писала постоянно и многословно, – от пересказа тревожных снов до рецепта чудесного сахарного печенья, который ей подсказала очаровательная соседка, и с которой мне непременно нужно будет познакомиться, как только вернусь, – ни слова не говорила об отце, ибо он запретил. В госпитале у меня мелькнула мысль, сообщить всё как есть: что ранен, еле живой, и неизвестно, чем отзовётся ранение. Но почти уверен, эта новость скорее убила бы мать, чем тронула отца, и я написал, что валяюсь с лёгкой ссадиной, скучаю, от нечего делать освоил шахматы и изучил до последней трещины больничный потолок, а долго не отвечал, потому что безобразно работает военная почта.

      И вот передо мной стоял отец. Всё так же набок была зачесана волнистая, прикрывающая лысину прядь, острый накрахмаленный воротничок рубашки врезался в раздражённую от частого бритья шею, кончик носа белел от сползших очков. Смотрел он строго и долго, снял очки и, потерев переносицу, вернул их на место.

      –Так и будете стоять в дверях, господин офицер? – сказал отец, и если бы я не увидел, как дрожали его пальцы, и сипло не зазвучал всегда трубный голос, то вряд ли сделал первый шаг. Я крепко обнял его, отец тихо похлопал меня по спине, словно удостоверившись, что я тут, живой и настоящий, затем с силой прижал к себе и долго не отпускал.

      –А Хильда ушла гулять с… – ответил отец на мой вопрос о матери и помял губы, готовясь сообщить что-то важное. – Видишь ли, Карлманн, у нас тут некоторые изменения в семье. Обстоятельства, так сказать. Я постараюсь объяснить и искренне надеюсь на твоё здравомыслие, понимание, особенно в свете печальных для нашей