Ночные легенды (сборник). Джон Коннолли

протестующе вскинуло ручками и ножками. Рот у него был открыт, но не издавал ни звука, и слезинки не текли из глаз. Похоже, он был мертв, и вместе с тем как-то неправдоподобно жив.

      – Прелестная игрушка, – прошелестела нежить, – для прелестного мальчика.

      Тут я попытался вскрикнуть, но язык мой будто схватили пальцы. Я буквально ощущал их вкус у себя во рту, и впервые в жизни я понял, что значит сделаться мертвым – из-за ощутимого привкуса смерти у этого существа на коже.

      Рука неуловимо шевельнулась, и ребенок исчез.

      – Мальчик, ты слышал про меня?

      Я покачал головой. А может, это сон? Ведь только во сне человек не способен, не в силах кричать. И только во сне простыня может вдруг улетучиваться.

      Лишь во сне существо, пахнущее листвой и стоялой водой, может держать перед вами неживого ребенка и при этом заставлять его пускаться в пляс.

      – Я Ольховый Король. Я был всегда и всегда буду. Я Ольховый Король и беру все, что пожелаю. Не откажешь же ты мне в моем желании? Пойдем со мной, и я одарю тебя сокровищами и игрушками. Я буду угощать тебя сластями и называть тебя «любимым» до самой твоей смерти.

      Оттуда, где должны быть глаза, выпорхнули две черные бабочки, как крохотные плакальщицы на поминальном обряде. Затем широко открылся рот, и сучковатые пальцы потянулись ко мне, а голос словно поперхнулся от безудержного желания. Ольховый Король двинулся и предстал передо мной во всем своем жутком величии. С плеч у него, стелясь по полу, свешивался плащ из человечьих кож, который вместо горностая оторачивали скальпы: желтоватые, темные, рыжие – перемешанные, как оттенки осенней листвы. Под плащом был серебряный нагрудник с тонкой резьбой, изображающей переплетение нагих тел в таком множестве, что невозможно было сказать, где заканчивается одно и начинается другое. Голову венчала корона из костей, каждый зубец которой был остатком детского пальчика, обернутого золотой проволокой и загнутого слегка внутрь, как будто они манили меня пополнить их число. Однако лица под короной я так и не разглядел. Виден был лишь темный зев с белыми зубами: аппетит, как видно, нагуливал плоть.

      Собрав всю свою волю, я вскочил с кровати и кинулся к двери. Сзади послышались шуршанье листьев и скрип ветвей. Я крутнул дверную ручку, но из-за моих вспотевших ладоней она сделалась скользкой и коварной. Я попытался повернуть ее раз, другой. Вонь гниющей растительность била в ноздри все сильней. Я издал что-то вроде беспомощного всхлипа, и тут ручка все-таки подалась, я выскочил в коридор, как раз когда сучья скребнули по голой спине.

      Я неистово вывернулся и захлопнул за собой дверь.

***

      Пожалуй, мне надо было побежать к отцу, но некий инстинкт направил меня к камину, где еще тлели малиновые уголья от угасшего огня. Из охапки дров я выхватил палку, обмотал вокруг нее тряпку и булькнул на нее масла из фонаря. Этот свой факел я сунул в очаг и держал, пока тот не вспыхнул ярким живым огнем. Я завернулся в коврик, что лежал перед камином, и, шлепая босыми ногами по холодным плитам пола, заспешил