внутри высоты. Александра Евгеньевна Сорокина

новые тапочки. С утра квартира была обездвижена, и только ленивое шарканье разрезало тишину пополам, словно та – струящийся шёлк.

      Нани постучала в мастерскую, и под костяшками отозвалась хлипкая дверь – но Мак на звук не обернулся, он конструировал людей. Те глядели с холстов, выставленных ломаной линией у плинтусов и батарей.

      – Ты даже не перенёс меня.

      Мак и Нани спали в одной постели, но друг с другом – никогда.

      – Нани, сейчас четыре утра, – Мак закинул кисть в растворитель, уже ставший цветным.

      – Я легла около двух.

      – Около двух сутки назад.

      Нани обошла мольберт.

      – Это мужчина или женщина?

      – Без разницы, – Мак отряхнул окрашенные ладони. – Ты разве не должна быть на собеседовании?

      – Мак, сейчас четыре утра.

      Он повел худыми плечами и Нани переломилась, словно картонка, в которую ударили ногой. Согнувшись, молча пошла по мастерской кругами – собирать пожухлые кисти да эскизные листья.

      Около года назад Мак подарил ей новое имя: облагородил, когда вытащил с работы, – душа там дряхлела, расходилась на бинты для своих же кровоточащих ран. «Муза, – говорил он, – смотри на людей моими глазами. Голубые и голодные распахивай на улице и к ветру стой спиной – чтоб осенний сор не хлестал по роговице. Мастерской нужны чистые лица».

      Нани смиренно повторяла за ним и возвращалась с охапкой прохожих: в пути неловко хватала веснушки, дергала брови вразлет, выкручивала глазные яблоки. Раз с хрипом обмолвилась: мы воры, – и заслужила пощечину. Немедля признала: да, глупа была грязным языком про искусство чесать.

      – Ты что сегодня ела? – спросил Мак.

      – Ничего.

      – Я же говорю: жуёшь всякую дрянь.

      Когда он стоял за портретом ночами, она ломкими ногтями скребла нижнюю губу: почему ты не спишь со мной? Он клеймил ее за похабную шутку, исторгнутую дешевым алкоголем, и она поясничной дугой пролезала в решетку чугунного радиатора: ночью я на полу? Он с опаской наблюдал, как она скользит на холодных пальцах, тормозит на шершавых пятках. Три месяца ее обдавало стыдом – за ночь, когда пришли соседи сверху: испугались, вдруг режут кого. У музы нет права выть и нет права царапать стены.

      ***

      – Я иду на собеседование, – голос взволнованной Нани резанул коридорную тишину. Та дернулась, но дверь в мастерскую осталась заперта.

      Перед уходом Нани проверяла кран душевой пятнадцать раз, уверенная: сделает меньше – и трубу обязательно прорвет. А топить соседей нельзя, иначе Мак огорчится. Ему нравится встречать их у почтовых ящиков и каждый раз слышать: знаете, ваша бабушка, одинаково сварливая и святая, лечила наш подъезд за пряники-чаи.

      – А я нарожаю тебе ребёнков и откинусь, – смеялась женщина на светофоре.

      Нани развернулась к ней и почти начала: вы так говорите, будто это легко, – но струсила от стыда и побежала по дороге, разбрызгивая слякоть под ругань прохожих.

      Кабинет для совещаний был обставлен холодным и белым, и мужчина напротив Нани, в темном свитере, растянутом, согласно последней моде, выглядел не на своём месте.

      – А ты одноразовая, – он недолго слушал, как она не отвечает, и без интереса переспросил:

      – Вам оформлять неполную страховку?

      – Страховку чего?

      – Твоей жизни, глупая.

      – Простите? – казалось, Нани ослышалась.

      Собеседник заметил, что у нее расширены зрачки:

      – Анастасия, вам принести воды?

      – Нет! – Нани среагировала нервно, но быстро себя одернула. – Спасибо, не нужно. Что вы только что сказали?

      Мужчина нахмурился и, давно зная это за собой, тут же потер брови:

      – У вас высокий результат в тесте на логику, но для этой работы мы ищем человека с фантазией. Поэтому… – он протянул Нани ручку и гладкий лист, – придумайте животное, которое олицетворяло бы наш продукт. Несуществующее животное, какое угодно. Вам хватит двадцати минут?

      Нани подняла руку.

      – Вопросы?

      – Я не умею рисовать.

      ***

      Впервые Мак увидел его на арене. Воротился домой под графитовое утро, и от мороза оброс прозрачной щетиной: по голой шее она стекала ручьями. На столовой салфетке он протянул Нани адрес и псевдоним артиста: достань его нам.

      Хватаясь за колени ладонями, она наскоро брала сталинские пролеты, пропахшие советским симулякром. Тогда же Кнут, насквозь мокрый, без ложного смущения обнажал крепкие мышцы: рабочие дни отданы под манеж, на тренировки. Он танцевал с тех пор, как уставший охранник объяснял Нани: «Вы опоздали, шатёр давно пуст», – и, сжалившись, замерзший, бил пальцем варежки по экранной карте, что не давала адрес рабочей квартиры.

      Когда Нани пробиралась через артистов, меж их костлявых плеч и послушных тел, Кнут обливался водой из третьей по счёту бутыли. Он взлетал вверх не один, а под бой барабанов,