Андрей Курбский. Николай Фудель

в небе плывут бесконечно.

      Я тебе расскажу про холодное пламя ветров

      И как люди хрупки под могучим теченьем деревьев,

      И как ясно зовет из глубин самых давних веков

      Голос дикой природы в лесах, уходящих на Север.

      Помнишь, как ты любил золотистый осенний покой?

      Помнишь тропку во мху и глухарку, что видели здесь?

      По заветной тропе я, как раньше, иду за тобой

      В золотой и прозрачный, ветрами распахнутый лес.

      А потом будет сердцу тепло от печного огня…

      Ты, наверное, в мире ином обо мне вспоминаешь,

      Если снова молитва моя согревает меня,

      И с любовью мой лес, как и раньше, меня принимает.

      И, наверно, жалея меня, ты у Бога просил,

      Чтобы быть тебе рядом. Бывает и так, что не знаю, —

      Разделяет нас звездное море далеких светил

      Или светом прозрачным порога граница простая…

Мария Николаевна Астахова (Фудель)

      Часть первая. Лунная решетка

      1

      Немцы называли эту крепость Дерпт, а русские – Юрьев. На полпути меж двух великих озер, Чудским и Выртсъярв, над обрывистым склоном холма, где некогда было языческое городище эстов, возвышался этот город-крепость, пограничный форпост крестоносцев, весь каменный, замкнутый, потемневший от столетних дождей. И сейчас шел дождь, но апрельский, теплый, он шуршал сонно по плитам двора, по зарослям молодой крапивы. Дождь пришел ночью с Варяжского моря, быстро и низко плыли рыхлые тучи, почти задевая двухбашенный храм Петра и Павла на холме, лунные тени бежали впереди туч по мокрым кровлям, и ярче запахло черемухой в холодной комнате, когда он отворил окно в сад.

      Он долго стоял, слушая горловое журчание в черепичном желобе. Имя города стало русским – Юрьев, но отсыревшая штукатурка, амбразура крепостной толщины, лунная решетка на полу – все оставалось чужеземным. Раньше это не мешало – так и должно было быть для него, князя Курбского, наместника Ливонии, но сегодня эта ночь словно открыла глаза и впервые взглянула на него, как на пришельца, иноверца. Он стряхнул оцепенение, лег на скрипучую деревянную кровать и подтянул к подбородку одеяло.

      Лунный сумрак стоял в комнате, как морская вода, сквозь него проступала кирпичная кладка там, где обвалился кусок штукатурки. На резном столбике кровати лежал тусклый блик. Еще секунду слышался монотонный говор дождя, а потом все стало глохнуть. Он почти заснул, но что-то не отпускало до конца: нечто безымянное, жестокое смотрело ему в затылок пристально, неотвязно, зверовато.

      Было полнолуние, конец апреля, он засыпал и не мог заснуть в старом кирпичном доме, где раньше жил епископ Дерпта Герман Вейланд.

      Он все-таки заснул – и едва заснул, как начал падать, но не вниз, а вверх. Это было последнее, что он успел понять, и удивился.

      Он не знал до сих пор, что живет, ест, пьет, ходит в огромном сером мешке из грубой мешковины, привычном, грязноватом, и не замечает даже, что совсем отвык от свежего воздуха, слез