Новый Франц Фердинанд. Анна Спатарь

ка. Ведь неправда. Это никак не связано с нами, это не со мной. Это меня не касается, это кто-то другой.

      В ушах гремело так, словно я сидела в маленьком самолете с тонкими стенками. Приземляюсь, и все вокруг горит, плавится. И воздух плывет, тянется вверх пьяными мутными волнами.

      Кто-то тронул меня за плечо. Человек в зеленой жилетке. Я уронила бутылку вина, и магазинный кафель под моими ногами накрыло красной лужей. Если сейчас не убрать, она станет липкой. Смешается с грязью из-под ботинок людей, которые случайно пройдут в этом месте. Всем будет неловко и неприятно от ощущения, что кто-то оказался таким несмышленым. Кто-то не совладал со своими руками. Со своей головой.

      Сколько минут я уже простояла на этом месте? Это что, это что – слезы у меня на ладонях?

      Нет, все-таки это ошибка. Возможно, даже совпадение. Бывают же люди с одинаковыми именами? И с одинаковыми фамилиями бывают. Да-да, вот тут-то это свойство и пригождается. Однофамильцы и тезки – запасные игроки, наши спасители. А если не он? То чей-то еще. Кого-то еще. Ну я и мразь.

      Да. Да, пускай мразь. Плевать. Главное, чтобы это не он.

      Мои руки ухватились за полку супермаркета, на которой лежали потрепанные от сотен рук книги и детские игрушки. Ногти скользили по корке «Алисы в стране чудес», и я почувствовала, что сама падаю в темную, бесконечную яму.

      Несмотря на боль в затылке, когда я открыла глаза, дышалось легче.

      На мгновение показалось, что произошедшее было сном, и я сделала усилие, чтобы не выключить свой разум еще раз.

      Воздух был жарким и спертым, словно его уже неделю вдыхали и выдыхали чужие легкие. Обстановка в палате напоминала комнату в летнем детском лагере, а не в больнице. Но перепутать больничный запах разведенного хлора было невозможно.

      Я сделала усилие и приподнялась на локтях. Боже, мне ведь все это не приснилось, ведь это и правда произошло.

      Ошибка. Мне скорее нужно было убедиться, что произошла какая-то ошибка!

      Кровать скрипнула под моим весом. Я опустила ноги на пол и, не обуваясь, сделала шаг. Окружающее пространство затряслось, и мне показалось, что моя голова – это гирька на пружине. Во рту было мерзко, хотелось пить.

      Я открыла дверь в коридор и наткнулась на взгляд одной из медсестер.

      – Очнулась. Не вставай, не вставай! Мы только-только отошли. Сейчас к тебе снова подойдут.

      – Мне нужны новости, – с усилием проговорила я.

      – Что? – прищурилась медсестра. – А, поняла. Сказали, что ты ночью об этом говорила.

      – Где мой телефон?

      – Телефон должен быть в тумбе. Сейчас подойдет доктор и…

      Не дослушав предложение, я бросилась к прикроватной тумбочке и с четвертой попытки напечатала имя своего мужа в браузере смартфона. Если все это правда, то поиск сразу же выдаст мне последние новости. Помедлив секунду, я нажала на кнопку ввода.

      «Российский дипломат убит во время переговоров в Турции», – говорил один из заголовков.

      «Сотрудник МИДа погиб на сирийско-турецкой границе», – бросился в глаза другой.

      Поток слез скользил, остужая кожу. Я почувствовала холод, который добрался от длинных пальцев ног до кончика носа.

      Дело было не во мне, не меня лишился этот мир вчера ночью или несколько дней назад (я даже этого не знала!), но чем больше я плакала, тем больше жалела саму себя, тем больше мне казалось, что эта трагедия, этот хлопок в никуда был направлен специально против меня. Был ударом судьбы против моей жизненной воли.

      Его больше нет, а если нет его, то и мне незачем жить, боже.

      За что?

      Он гений. Лучший из людей, каких я когда-либо знала. Он всегда говорил, что был бы плохим политиком, а я фыркала, саркастически соглашаясь, и говорила: «Да уж, мир во всем мире – вот была бы скука, окажись в твоих руках власть!».

      Теперь все было потеряно. Остались только смутные воспоминания о нем, о его плечах, голосе, волосах. Мне казалось, что с каждой секундой я все больше забываю его лицо. Улыбка Филиппа ускользала от меня вглубь черноты, между клочьями памяти.

      Это все я сама виновата – это моя дурная привычка не надевать очки и смотреть на мир, словно на смазанную фотографию. Его лицо тоже слишком часто оказывалось среди размытых впечатлений, среди этой ежедневной акварели. Дура.

      Он ведь всегда говорил, что мне стоило хотя бы попробовать линзы. Хотя его умиляло, как я щурилась, когда смотрела на табло вылета в аэропорту, каждый раз, когда провожала его.

      «Мне так легче – быть в неведении, что тебе пора уходить на посадку», – говорила я.

      Он почти никогда не был расстроен, ну, или просто не хотел обнажать тяготы прощания.

      А теперь он и правда ушел.

      Ты ушел?

      Собственные конечности в очередной раз показались мне неуправляемыми и чужеродными. Сквозь спину будто бы продирались сотни длинных шипов: вот один, вот второй, третий… Это были капли холодного пота, раздражающие кожу,