Великий князь Михаил Тверской. Роман-эпоха. Николай Фудель

спокойно – грустный, сцепив худые пальцы на посохе, смотрел в пол, туда, где пересекались все тени. А тени метались, спрашивали, не находили ответа.

      – Понял, княжич? – шептал сзади Норовитый. – Митрополит серебро за место давал, а наш Андрей его обличил. Понял?

      – Нет! – тихо сказал Дмитрий и так посмотрел, что он смутился: с треугольного личика будто все стерли, кроме огромных глаз, а кожа посерела, пошла пупырышками.

      Среди мирян все нарастал безобразный шум, и тогда епископ греческий Феофил встал и так стукнул посохом, что вздрогнули свечи. Его полное лицо посмуглело, влажные красивые глаза оживились негодованием.

      – Мы, апокрисарии Вселенского Патриарха, рассмотрели это дело со вниманием, – сказал он негромко, властно, и шум затих. – Дело это возникло от грамоты инока Лавры Святой Богородицы монаха Акиндина к великому князю. Монах тот был послан в Константинополь и оттуда отписал. – Он повернулся к Андрею: – Кир Андрей! Грамоту ту мы читали, и дела в ней немного, а имеешь ли ты, помимо грамоты сей Акиндиновой, что еще обличительное и достоверное? Ибо, – тут Феофил предостерегающе поднял руку, – дело сие тяжкое, и каждое слово взвешено будет не только здесь, но и на Страшном Судилище Господнем!

      Многие с простодушным любопытством следили, как гладко грек выговаривает русские слова, но иные хмурились, а Дмитрий остудившейся потной спиной ощутил, как оживает за ним на западной стене Страшный Суд. Апостолы на престолах под сенью ангельских дружин, трубы архангелов, от которых разверзаются гробы, и земля и море отдают своих мертвецов, а ниже – сквозь щели – огнь адский, неугасимый, и руки грешников, и мерзкие безглазые тени, вынюхивающие добычу… И все это опоясывало толстое тело великого змия, который тоже ждал, что ответит епископ Андрей.

      Он отвечал медленно, ставил слово на слово:

      – По жалобе монаха Акиндина, великого князя порицающего за молчание, я, как пастырь, поставленный чистоту беречь, отписал Вселенскому Патриарху, и грамоту мою ту вы читали. В ней все есть. – Он сделал вдох, словно на грудь что-то налегло. – А кроме не знаю свидетельств по этому делу.

      Андрей сел, подставил обветренное лицо дневному лучу; его светлые глаза застыли на митрополите.

      – Благослови, вдадыко? – встал игумен тверского Отроч монастыря Игнатий. – Подать для мзды собирали в Галицком княжестве, оттуда Петр и прибыл, по указу князя Юрия Львовича, по семь гривен с попов и клирошан по приходам.

      Иван Данилович жадно прислушивался. «Узнать бы, что этот Акиндин написал князю. Грек говорит – мало там дела». Но спросить он не смел.

      – Прочтите Собору послание монаха Акиндина великому князю, – возвысил голос епископ Феофил.

      Послание читали долго. Свечи начали чадить. Акиндин дерзко, безбоязненно упрекал великого князя за попустительство, требовал открытого осуждения митрополита. Дмитрий негодующе встрепенулся от слов:

      «…Молчишь, боясь осуждения, хотя видишь растущую ересь и тем можешь способствовать богоненавистному обычаю продавать и покупать непродаваемую благодать Духа Святаго! За сие