Розы и тернии. Николай Николаевич Алексеев

Ишь, и Панкратьевна просит… Балует она вас, старая! Поезжайте, Бог с вами!

      Девушки с радостными криками побежали одеваться. Скоро запряженный в сани старый Гнедко уже фыркал у крыльца, и Мартын, седобородый кучер, уже сидел на облучке.

      – Ты смотри, Мартын, не вывали боярышень! – говорила Марфа Сидоровна, провожая девушек.

      – Не-не! Можно ль такое! Слава богу! Сорок лет езжу! – ворчливо шамкал возница.

      – Гнедко не понес бы грехом…

      – Хе-хе! Где ему! Ноги еле волочит старый конь.

      – Ну, с Богом!

      Мартын дернул вожжами.

      – Стой, стой! Аленушка!

      – Ась?

      – Надела ль душегрею под шубейку?

      – Надела, надела.

      – А ты, Дуня?

      – И я тож.

      – То-то же. Ну, поезжайте… Да, слышьте, не долго катайтесь…

      Гнедко труском вывез сани за ворота.

      – Вот и покатаемся! Лучше, чем за пяльцами-то сидеть, – сказала Аленушка.

      – Еще бы! – ответила ее спутница.

      – Куда ж ехать-то нам, боярышни? – обернувшись, спросил Мартын.

      – А где дорога получше, – промолвила хозяйская дочь.

      – Да она везде теперь, почитай, хороша… К леску, что ль?

      – Хоть к леску…

      – Э-эй, Гнедка! Приналяг, старый! – прошамкал кучер, хлестнув коня.

      Гнедко зачастил мелкою рысью.

      Боярышни не были привычны к быстрой езде, и бег старого коня не казался им тихим. Говорили мало. Мороз слегка пощипывал щеки и заставлял боярышень кутаться в шубки.

      Мартын хрипло мурлыкал какую-то песню, в которой упоминалось и о молодом ямщике, и о тройке лихих коней, и о красной душе-девице.

      Аленушка прислушивалась к песне. Что-то вроде легкой грусти начинало шевелиться в сердце боярышни: пелось о той жизни, которая была недоступна для затворницы терема, пелось о любви и ее страданиях и радостях.

      «Посажу мою любу в саночки, – мурлыкал возница, – заверну ее я шубкой соболиной, от мороза от трескущего, понакрою ее ноженьки расшитым ковром, узорчатым… Гей, вы, кони, кони борзые! полетите, словно соколы, унесите от злой мачехи, от угрюмого отца-батюшки! Опостыли мне и отчий дом, и родимая сторонушка: не велят тут мне любу целовать, замуж брать велят немилую… Ой, умчите, кони быстрые, за поля, леса дремучие, на край самый света белого – день-деньской там буду любушку целовать свою да миловать и тоску – змею подколодную – вон из сердца навек выгоню…»

      «Приглянулась, знать, пареньку этому очень уж больно красная девица, что ее ради покинул он и отца, и сторону родную… Бывает же так ведь! Бывает – песня правду говорит: „сказка – складна, а песня – быль”, сказывают… Стало быть, это все – правда. Эх! Кабы меня полюбил так какой-нибудь паренек-красавчик!» – подумала Аленушка и вздохнула.

      Думы Дуняши были иного рода.

      «Отчего судьба так устроила, что приходится мне жить круглой сиротою? – думала Дуняша. – Ни отца родимого, ни матушки… Не с кем поделиться думушкой, отвести душу, если тоска в нее закралась… Чужие кругом… Правда, дядюшка не суров, не обижает меня и Марфа Сидоровна,