Последняя крепость. Наталья Резанова

гордо подняла голову.

      – Я – единственная, кто выжил в Нааме.

      – Докажи! – прохрипел Бран. Выпростав руку из-под плаща, она коснулась своего ужасного шрама:

      – Это от удара заступа, когда нас хоронили в общей могиле в ущелье Нун.

      Но большим доказательством, чем эти слова, стала для Брана появившаяся на ее губах знакомая усмешка – усмешка всепобеждающего презрения.

      Она называла себя Мавет, и Бран так никогда и не узнал, было ли это имя настоящим. В ту ночь, когда он пошел за ней в убогую конуру, которую она снимала тут же, в трущобах, в такой же крысьей норе, только в три этажа – таковы были местные доходные дома, они же притоны, они же убежища для тех, кто меньше боялся ворья и чумы, чем стражи префекта и сборщиков налогов, – она вкратце рассказала ему, как получилось, что она выжила. Она родилась незадолго до войны, но мирного времени не помнила, а в тот день в Нааме ей было восемь лет.

      Все дети, сказала она, отлично знали, что ждет их после последнего штурма. Знали давно, потому что известия о том, что случилось после захвата Шемеша, главного города Нептары (Нептарой до войны называлась Восточная провинция), успели дойти прежде, чем кольцо осады сомкнулось вокруг крепости. А участь защитников Наамы, смевших сопротивляться, когда пала уже вся страна, должна была стать еще ужасней. Поэтому они спокойно согласились с решением взрослых умереть от собственных рук, по обычаю нокэмов. Единственное послабление, которое было сделано детям, – умертвить их должны были легкой смертью. Несколько женщин, занимавшихся в Нааме врачеванием, в том числе мать Мавет, изготовили отвар, коим и напоили детей. Она, Мавет, в точности не знает, из чего отвар этот состоял, но предполагает, что он содержал в себе сильное сонное зелье, потому что все дети после этого уснули и не должны были просыпаться. Однако она была последней из тех, кто пил, ей достались самые остатки отвара, и, видимо, этого оказалось слишком мало. Но тогда она крепко уснула и не видела того, что было дальше. Очнулась же от страшного удара по лицу и хотела закричать от боли – и не смогла. Вероятно, сухо предположила она, когда ее бросали в могилу, то повредили горло, а может, связки сжег яд, – но с тех пор она не может говорить громко. Итак, она лежала в могиле на трупах родных и близких, а на ее рассеченное лицо, залитое кровью, сыпалась земля. Она стала выбираться наверх, не сознавая, что делает, ее бы добили, если б увидели, но она выбиралась, потому что задыхалась в могиле. Ей повезло. Хоронили их наспех, расселину в ущелье Нун едва присыпали землей, чтобы избежать заразы, и к тому времени, когда она выползла из могилы, была ночь и похоронная команда ушла.

      Бран слушал и кивал – он видел, как трупы волокли из крепости к расселине. Ущелье Нун было довольно далеко от лагеря, успевшего превратиться, как всякий большой имперский военный лагерь, за месяцы осады в настоящий город с валами, рвами и ровными рядами палаток. Положенных уставом солдатских бараков не понастроили исключительно потому, что в окрестностях было мало дерева, и все оно шло для кухонных