«Наши» и «не наши». Письма русского (сборник). Александр Герцен

все нервные люди, Галахов был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades[21] говорил много, с жаром, увлекал вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху неожиданной капризностью формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.

      Повторять эти вещи почти невозможно. Я передам, как сумею, один из его рассказов, и то в небольшом отрывке. Речь как-то шла в Париже о том неприятном чувстве, с которым мы переезжаем нашу границу. Галахов стал нам рассказывать, как он ездил в последний раз в свое именье, – это был chef d’oeuvre.

      «…Подъезжаю к границе; дождь, слякоть, через дорогу бревно, выкрашенное черной и белой краской; ждем, не пропускают. Смотрю, с той стороны наезжает на нас казак с пикой, верхом:

      – Пожалуйте паспорт.

      Я ему отдал и говорю:

      – Я, братец, с тобой пойду в караульню, здесь очень дождь мочит.

      – Никак нельзя-с.

      – Отчего?

      – Извольте обождать.

      Я повернул в австрийскую кордегардию, не тут-то было: очутился как из-под земли другой казак с китайской рожей:

      – Никак нельзя-с!

      – Что случилось?

      – Извольте обождать!

      А дождь все сечет, сечет… Вдруг из караульни кричит унтер-офицер: „Подвысь!“ Цепи загремели, и полосатая гильотина стала подыматься; мы подъехали под нее, цепи опять загремели, и бревно опустилось. Ну, думаю, попался! В караульне какой-то кантонист прописывает паспорт.

      – Это вы сами и есть? – спрашивает; я ему тотчас – цванцигер[22].

      Тут взошел унтер-офицер; тот ничего не говорит, ну, а я поскорее и ему – цванцигер.

      – Все в исправности, извольте отправляться в таможню.

      Я сел, еду… только все кажется – за нами погоня. Оглядываюсь – казак с пикой трях-трях…

      – Что ты, братец?

      – В таможню ваше благородие конвоирую.

      На таможне чиновник в очках книжки осматривает. Я ему – талер и говорю:

      – Не беспокойтесь, это все такие книги, ученые, медицинские!

      – Помилуйте, что это-с! Эй, сторож, запирай чемодан!

      Я – опять цванцигер.

      Выпустили наконец; я нанял тройку, едем бесконечными полями; вдруг зарделось что-то, больше да больше… зарево.

      – Смотри-ка, – говорю я ямщику, – а? несчастие.

      – Ничего-с, – отвечает он, – должно быть, избенка какая или овин какой горит; ну, ну, пошевеливай, знай!

      Часа через два с другой стороны красное небо, – я уж и не спрашиваю, успокоенный тем, что это избенка или овинишко горит.

      …В Москву я из деревни приехал в Великий пост; снег почти сошел, полозья режут по камням, фонари тускло отсвечиваются в темных лужах, и пристяжная бросает прямо в лицо мороженую грязь огромными кусками. А ведь престранное дело: в Москве только что весна установится, дней пять пройдут сухих, и вместо грязи какие-то облака пыли летят в глаза, першит, и полицмейстер, стоя озабоченно на

21

Временами (франц.). – Примеч. ред.

22

Здесь: двадцать крейцеров (нем. Zwanziger). – Примеч. ред.