Башня-2. Юрий Никитин

кина не смотрю?.. Там вас так и зовут – исполнители. А из какой ты структуры: НКВД, ЦРУ или Моссад, даже не спрашиваю.

      – Тоже мне патриотка, – буркнул он.

      – А теперь патриотов не осталось, – отпарировала она. – Патриотами быть не модно.

      – Да, – согласился он со странной интонацией. – Мода – это закон посильнее, чем Конституция, Уголовный или Налоговый кодекс. Моде подчиняется даже оппозиция, что вытирает ноги о президента… Ты права, на руководство модой надо обратить больше внимания.

      Она вскинула тонкие брови, села с ним рядом, но так, чтобы в профиль, откинулась на спинку – так линия ее безукоризненной груди выгоднее вырисовывается на светлом фоне окна. Олег сопел, возился с компом, не косил глазом, зануда, страшно и подумать, какие зануды его начальники, если он, бывающий в их кабинетах редко – такие орлы всегда на заданиях! – успел подхватить эту заразу.

      Не отрываясь, он рассеянно погладил ее по голове, почесал за ухом, провел рукой по спине, сделав пальцы вдоль позвоночника «грабликами». Юлия выгнулась от наслаждения, внезапно повернулась, взглянула в его странно потеплевшее лицо.

      – У тебя была собака?

      Он вздрогнул, мечтательное выражение из глаз выдуло, как туман под лопастями вентилятора. Лицо даже посерело, кожа на скулах натянулась.

      – Да, – ответил он негромко.

      – Такая же рыжая?

      Он смолчал, хотел высвободиться, но Юлия уцепилась за его руки. Он медленно разлепил губы, которые теперь двигались медленно, словно пришли в движение скалы из красного гранита.

      – Извини… я не хотел тебя обидеть.

      – Ты меня не обидел, – ответила она быстро. – Когда моя… моя Зита умерла, я неделю жила на корвалоле. Меня с работы отпустили на три дня. Пластом лежала. До сих пор не могу смотреть… смотреть на собак!

      – А я кусок хлеба не мог проглотить, – шепнул он невесело. – Она всегда сидела на кухне… Я бросал по ломтику все, что ел. Она поймает и… смотрит так хитро: я уже съела, бросай еще… Извини.

      Юлия сказала торопливым шепотом:

      – Это ты извини!.. И спасибо тебе. Это тебе спасибо, понимаешь?..

      Он наклонился, его твердые губы коснулись ее щеки.

      Она слабо усмехнулась:

      – Услышал бы кто нас. Двое придурков. О чем разговариваем?..

      – Нас поймет тот, у кого на руках умирала его собака. Чью голову держал в руках… и ничего не мог изменить.

      Он снова поцеловал ее как ребенка, умолк на полуслове. По его лицу метнулась тень тревоги. Уши шелохнулись, как у зверя, ноздри раздулись, словно он, как пес, ловил и понимал запахи.

      – Что случилось? – спросила она почему-то шепотом.

      – Быстро иди в ванную, – велел он. – И закройся там.

      – Но что…

      – Быстро! Черт, где же это я проморгал… Осел, какой осел! Они уже на балконе.

      Голос его был незнакомый, жесткий, совсем не голос покровительствующего мужчины. Напуганная, она поспешно встала, в комнате тихо, слышно, как далеко за окном взвизгнула тормозами машина, но рыжеволосый поднялся, руки растопырены, в глазах уже не тревога, а откровенный страх.

      Юркнув