Все вещи мира (сборник). Кирилл Корчагин

не только погружает в вечное повторение и возвращение утраченного, но и стимулирует утопическое воображение, рождает новые политические тела, истины и языки. Таков путь от меланхолии как культурной самозамкнутости, втянутости в тяжелый травматический сон истории, чреватый глубокими деформациями культуры и восприятия, к меланхолии как политическому, топливу утопии и направляющей силе, указывающей на мессианическое царство, находящее себе пристанище в бесконечной любви камней, где только и возможен сверкающий тренос.

* * *

      Ангел истории, пролетающий сквозь эти стихи, – ребенок и меланхолик. Левая идея выглядит как детское, драматическое ожидание чуда, а революция – как невозможная близость и сила поражения – как «оптимизм с траурной повязкой», по выражению немецкого философа Эрнста Блоха. Утопия невозможна без меланхолии, которая одна удерживает революционного субъекта от тотального упоения будущим, соединяя праздник и траур, тренос и гимн, победу и поражение. Меланхолия не только приводит к замыканию на утраченном, но и возбуждает политическое воображение.

      Вместе с тем, само меланхолическое в культуре неоднородно, можно сказать, протянуто между правым и левым: между агрессией, силой, утягивающей в ничто (известна склонность меланхоликов и депрессивных людей к убийству или самоубийству, их негативная, все сметающая сила, направленная на ближайшие объекты), и фантазией слабых, конструирующих новые миры и социальные реальности. Поэтому меланхолия в истории культуры, равно как и в стихах Корчагина, предстает не только как динамическая слабая сила, но и как конститутивное, «органическое» поражение реальности – болезнь материи:

      все дети ушли на войну разлетается

      пыль опустевшие поезда следуют

      в аэропорты и над венами встречного

      льда над мутнеющим солнцем

      летит он запертый в стеклянном аду

      обнимающий горизонты скрежещут

      сирены крыши горят и нежные

      язвы покрывают его лицо

      Война детей, опустевшие поезда – все говорит о постапокалиптическом состоянии мира, где ангел истории, летящий над измененным пространством в стеклянном аду, превращается в средневекового меланхолика, чье лицо покрыто нежными язвами (в древности и в Средневековье, когда меланхолия считалась «органическим поражением», говорили также и о том, что она вызывает язвы на теле и лице).

      В то же время в другом стихотворении сопрягаются иные культурные символы:

      танец чахоточный в исполнении

      робкой подруги

      на лугах гутенберга в легочной

      грязи

      <…>

      заблудившийся терамен

      птиц и собак за собой ведущий

      у порога стоит хотя и стремится

      в трезен

      2

      но с нами он спит втроем

      пока тянется нить слюны

      пока говоришь я была

      владыцей членов на лугах

      гутенберга