Пока подружка в коме. Дуглас Коупленд

в экспедициях, облазив все медвежьи углы на севере Британской Колумбии. Там начался его бурный роман с динамитом – вполне закономерное развитие склонности к пиромании, проявлявшейся у него с первого класса: муравейник – жидкость, разжигающая уголь для барбекю – картонные коробки из-под булочек для гамбургеров – и большое увеличительное стекло.

      В 1985 году он получил диплом по геологии и допуск к взрывным работам, что дало ему возможность в течение нескольких последующих лет пребывать в подлинно счастливом состоянии – он мотался по всей провинции, взрывая горы, превращая скалы в щебень.

      Лайнус стал инженером-электротехником, что никого не удивило. После окончания учебы он перебрался в центр – поближе к новой работе. Виделись мы редко. Его жизнь казалась скучной. Он слишком рано повзрослел.

      Добродетельная Венди поступила в университет учиться на врача-реаниматолога. Жизнь студента-медика такова, что следующие десять лет виделись мы с Венди лишь когда она, измученная недосыпанием, всплывала глотнуть воздуха – красные глаза, мятая одежка и озабоченное лицо с сеточкой морщин у глаз. Пообедав с ней как-то раз, мы с Гамильтоном узнали об основных кошмарах медработника: тридцатишестичасовой рабочий день, склочные дежурные сестры и вредоносные бактерии, притаившиеся на каждом шагу.

      – Я почти все время ощущаю себя пакетом со скисшим молоком, – сказала Венди. – Но мне нравится эта работа.

      Гамильтон извлек из кармана пузырек с «Визином» и сказал Венди, чтобы та запрокинула голову. Закапав ей в глаза, он пояснил: не желаю, чтобы на меня смотрели таким забитым взглядом.

      – Ну как – лучше стало? – спросил он.

      – Да. Спасибо, Гэм.

      – Оставь флакончик себе. Я его специально тебе купил. Прогуляться не хочешь – на залив, в Эмблсайд?

      – Я бы с удовольствием, но у меня ночная смена. Через четверть часа уже нужно быть на работе.

      Я же… мне пришлось пойти работать на Ванкуверскую фондовую биржу. Работа была доходная, но наводила на меня такую тоску – просто слов нет, чтобы толком описать.

      Меган с самого начала знала, что я ее отец. С Карен дело обстояло по-другому. Однозначно верным или неверным не могло быть ни одно решение. Вариант – не говорить ей о Карен – дался нам нелегко. А как еще? Сказать ребенку, что Карен умерла? Это значит обмануть ее. Бесконечно повторять, что она надолго уехала? Чушь. Сказать, что Карен больна? «Но тут возникает другая проблема, – заметил мой отец. – Меган сразу же захочет проведать ее. А хотя мы все и любим Карен, нельзя не признать, что показывать ее ребенку не только страшновато, но и попросту жестоко».

      В итоге мы пришли к выводу, что к семи годам Меган повзрослеет достаточно, чтобы познакомить ее с Карен. А до тех пор решено было ссылаться на болезнь Карен и обещать, что мы ее увидим, но нескоро. Меган все же задавала неизбежные вопросы: «Папа, а мама – она какая? Ну та, моя настоящая мама». Это четко сделанное ребенком разграничение, вполне естественное и предсказуемое, заставляло Лоис скрипеть