Игра в сумерках. Мила Нокс

много знаю, поверь. Тебе нельзя злиться на людей. Каждый поступает дурно. Они. Ты. Я.

      – Ты? – Тео удивился. – Ты всегда делал только хорошее.

      Отец покачал головой и потер руку – на косточках пальцев ожили два рисунка: свеча и ключ. Теодор не знал, откуда они взялись.

      – Тео, тебе в жизни нужно научиться одному: любить.

      – Любить? – Теодор ткнул в свою щеку. – Взять и простить это? Как я могу любить?

      Отец скривился. Задержал взгляд на шраме – этом ужасном кресте, – и в его глазах на какое-то мгновение словно погасло солнце и настала полночь. Холодная, полная боли. Некоторое время он молчал, не находя слов, затем покачал головой, прикрыв веки. Теодор видел, как трудно дается ему эта фраза:

      – Я не виню тебя за то, что ты видишь в людях плохое. Ты прав.

      Внутри Тео что-то сжалось от этих слов.

      – Я виню, что не видишь хорошее.

      Тео ответил уже менее уверенно:

      – Они волнуются только о себе…

      – Не все. Люди заботятся друг о друге. Вчера мать девочки была готова на все, чтобы ее вылечить. Разве ты не видел? Они тоже умеют любить. Даже решились прийти сюда. А ведь в городе обо мне такое болтают…

      – Они… – Теодор захлебнулся словами, ткнул пальцем за курганы. – Отец! Да разве не горожане на тебя поставили капкан? Чуть не поймали. Ты потом месяц не мог с кровати встать. Что они тебе хорошего сделали? За что же ты их так любишь? Я не могу понять… И этот сопляк, он говорил…

      Теодор осекся. Отец – самоубийца? Это неправда. Но сейчас, глядя на него, Теодор понял, как мало о нем знает.

      – Сколько тебе лет?

      – Что? – Отец поднял бровь.

      Это был простой вопрос. Его может задать любой человек, с которым ты разговорился на ярмарке. «Как тебя зовут? Сколько тебе лет?» Теодор и этого не знал.

      Сейчас отец молчал. На вид ему было около пятидесяти. Вытянутое лицо со шрамом на переносице, которую не раз ломали. Каким образом? Теодор не знал. С ним не говорили о прошлом. Отцовское лицо будто сползало: щеки обвисли, брови всегда хмурились, а уголки рта были грустно опущены. При встрече с горожанами он держался прямо, хотя чувствовалось: что-то гнет его к земле. Ему было трудно поднимать топор и полные ведра. Он быстро уставал. Но единственный из семьи иногда бодрствовал днем. Вставал засветло, ложился позже всех. Теодор знал, что отец, бывало, оставался в пустом дворе и наблюдал за восходом солнца в тишине.

      – Так сколько тебе лет?

      Послышались быстрые шаги. Мама принесла кастрюлю.

      – Паленым пахнет, – мягко заметила она. – Что случилось?

      – Шкуру подпалил…

      Мама была маленькой женщиной с очками на грустном лице. Когда она перекидывалась, очки превращались в круги возле глаз. Ее цветастое платье обметало подолом землю, на плечах колыхалась рыжая накидка. Не такая огненная, как у отца, но и не такая потрепанная.

      – Кстати, – сказал Теодор, – мне приснилась звезда. Странная такая: за ней по небу тянулось какое-то свечение, вроде как хвост.

      – Хвост? – нахмурился отец. – Есть звезды с хвостом. Кометы. Блуждающие