Учебник рисования. Максим Кантор

где спивались так же, но с еще большей вероятностью, попадали в скверные истории с законом. Мать Саши Кузнецова, Марья Ивановна, та, что приходилась родной сестрой Татьяне Ивановне, давно умерла, а дети ее успели полечиться от алкоголизма, отбыть срок за хулиганство и драки, бог весть чем добывали себе пропитание. Про них редко поминали на семейных собраниях у Рихтеров – и что было сказать о них? В детстве Павел насмешил друзей интеллектуальной тети Инны: посреди трагического диссидентского разговора, когда полушепотом были перечислены славные имена узников совести, Павел решил поделиться и своей семейной историей. – А у нас дядю Сашу арестовали, – сказал он. – Хранение нелегальной литературы? – Нет, – серьезно ответил Павел, – драка. – С милицией, да? С гэбэшниками? – Нет, в пивной. В тот вечер тетя Инна спасла положение, поведав вполне пристойный для хорошей семьи перечень бед: расстрелы тридцать седьмого, дело врачей, допросы в семидесятых; друзья понимающе покивали, семейная честь была спасена, но стыд запомнился.

      – Кузнецов? – подивился Соломон Моисеевич, брови его поднялись. – Удивляюсь, что у Павла может быть общего с этим человеком. Насколько я помню, он был пьяницей и, если не ошибаюсь, воровал. Я прав? – обратился он к жене.

      – Как речь идет о моей родне, ты помнишь только плохое! Он у тебя украл что-нибудь?

      – Какая разница, – великодушно сказал Соломон Моисеевич и, махнув рукой, отмел в сторону проблемы, даже если таковые имелись.

      – А что Мария одолжила нам пятьсот рублей на твою операцию, ты забыл!

      – Почему же, отчетливо помню.

      – У матери твоей в секретере тысячи лежали, так она не соизволила даже предложить, а Мария из Подольска ночью везла, думала, в электричке ограбят.

      – Не надо преувеличивать, – поморщился Рихтер.

      – У Саши вся родня поумирала, братика Лешку в ларьке на рынке сожгли. Теперь средь бела дня убивают. Он один остался. Не хватало еще, чтобы мы его забыли.

      – Я не возражаю, только недоумеваю, что у моей семьи общего с этим нетрезвым человеком. Вот и все. Мне всегда казалось, у нас несколько иные представления о том, что надлежит делать в жизни.

      – Простые люди тебе не интересны, не уродились мы, не можем беседу поддержать.

      – В моей семье, – сообщил Соломон Моисеевич присутствующим, – выше всего ценилось искусство творческого общения. В нашем доме собирались люди значительные, обменивались идеями.

      – Известное дело! В интербригадах хвостом крутить мы умеем, а за картошкой сходить – не дозовешься.

      – Посвятить себя, – Соломон Моисеевич укоризненно поглядел на жену, – счастью других людей – не значит крутить хвостом.

      – Счастью каких это людей ты себя посвятил? Фаины Борисовны, что ли? Или той забубенной, что нам названивает? Семью по миру пустил – это ничего, это можно. Счастье других людей, тьфу!

      Но Рихтер уже не слушал. Он, прикрыв глаза, представлял себе – как и много лет назад, юношей, – покрытые ледяной коркой долины Гвадалахары, стальной