По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову. Николай Гарин-Михайловский

алекий: чрез всю Сибирь, чрез Корею и Маньчжурию до Порт-Артура. Оттуда чрез Шанхай, Японию, Сандвичевы острова, Сан-Франциско, Нью-Йорк, чрез Европу, обратно в Петербург.

      Перед самым отъездом явилось предложение – ознакомиться с производительностью мест между Владивостоком и Порт-Артуром. Я с величайшим удовольствием вместе с своими товарищами принял это попутное для меня предложение посетить Корею и Маньчжурию и посмотреть.

      11 июля

      Сегодня Самара.

      Опять неурожай, и мне сообщают печальные подробности. В общем ожидается такой же, как и 91 год.

      Память о нем читаешь на испуганных лицах встречающихся крестьян.

      Итоги урожая налицо: мелкорослые, чахоточные, занесенные пылью хлеба мелькают в окнах. Уже кое-где приступили к их уборке. Скоро кончится жатва, и потянется длинная пустая осень среди черных полей. Кончится осень, и белым саваном покроется земля. Там, за сугробами снега, исчезнут все эти испуганные крестьянские лица, будут сидеть там, в своих задымленных логовищах, в смраде и голоде, до тех дней, когда снова растворятся ворота мастерской, когда снова они, оголодалые, истощенные и изнуренные, с такой же скотиной, примутся опять, за свое пустое дело.

      «Пустое дело» – слова теперешнего моего соседа, одного местного деятеля.

      Он говорит, как заученный и в то же время намозоливший ему самому язык урок.

      – Мировые конкуренты сбили цены, – в урожайный год хлеб не оправдывает больше расходов примитивного производства, а в голодный, в силу тех же примитивных условий, втридорога обходится доставляемый хлеб… Все так ясно, и кто этого не знает? Мы теперь ведь всё знаем…

      С размаху останавливается поезд у станции, мой сосед озабоченно вскакивает, и, стоя у окна своего вагона, я уже вижу его сгорбленную фигуру на станционном дворе, у плетушки.

      Дальше мчится поезд, и опять поля, – изможденные, чахлые, как больной в последнем градусе чахотки.

      13 июля

      В окне вагона Уфимская губерния, с ее грандиозными работами Уфа-Златоустовской железной дороги, с ее башкирами, лесами и железными заводами.

      Как змея извивается поезд, и с высоты обрывов открывается беспредельная даль долин Белой, Уфы, Сима, Юрезани с панорамой синеватой мглой покрытых, лесистых, вечнозеленых гор Урала.

      В этой мглистой синеве щемящий и захватывающий простор, покой и тишина.

      В этих таинственных лесных дебрях, в сумрачной тьме их, прячется фанатик отшельник, бродяжка, прятался прежде делатель фальшивых денег.

      И здесь и в Сибири эти запрятанные в дебрях делатели фальшивых денег положили основание многим крупным состояниям, получая сами в награду всегда смерть, – от ножа ли, от удара ли топором сзади, или во сне, а то дверь одинокой кельи, – мастерская несчастного мастера, – подопрут снаружи, обложат келью соломой и зажгут солому.

      – О, какой перекос! О, как страшно! А смотрите, смотрите, совсем нависла та гора: вот-вот полетят оттуда камни… Ничего хуже этой дороги я не знаю… А вот на ровном месте зачем понадобились все эти извороты… мошенничество очевидное, чтоб больше верст вышло… Ведь они, все эти инженеры, как-то от версты у них: чем больше верст… понимаете? Ужасно, ужасно…

      – Но, помилуйте, это образцовая дорога. Поразительная техника, смелость приемов.

      – Вы, вероятно, тоже инженер?

      – Д-да.

      Веселый смех.

      Поезд гулко мчится, и притихли навек загадочными сфинксами залегшие здесь насыпи-гиганты, темные, как колодцы, выемки, мосты и отводы рек… Смирялись камнем и цементом окованные реки, – не рвутся больше и только тихо плачут там, внизу, о былой свободе.

      А в окнах все те же башкирские леса – в долинах ободранные от коры береза и липа, на горах – сосна и лиственница; те же вымирающие башкиры.

      Станция Мурсалимкино.

      Русские крестьяне о чем-то спорят с башкирами.

      Башкиры смущенно говорят:

      – Наши леса…

      – Ваши, так почему же, – раздраженно возражают им крестьяне, – казенные полесовщики?

      – Чтоб никто не воровал, – отвечают не совсем уверенно башкиры.

      – Да ведь воры-то кто здесь, как не вы? Первые воры и жулики… Палец об палец не ударят: «я дворянин», а свести лошадь да в котле сварить – первое его дворянское дело, сколько ты их ни корми и ни пои.

      Смущенные, худые башкиры спешат уйти от нас, а Василий продолжает с той же энергией:

      – Землю на пять лет сдает, а уже зимой опять идет: дай чаю, дай хлеба, дай денег… «Да ведь ты все деньги взял уже?» – Ну, снимай еще на пять лет вперед… Чего же станешь делать с ним? И снимаешь…

      – Дорого?

      – Да ведь как придется… Уж, конечно, за пять лет вперед больше двугривенного на десятину не приходится платить.

      Я смотрю в веселые глаза говорящего со мной.

      – Худого ведь нет, – говорю я ему.

      Усмехается довольно:

      – Да