Не от мира сего. Николай Гарин-Михайловский

езд, торопливо шумя и пыхтя, в облаках пара остановился у дебаркадера Самары.

      Молодой еврей, худой, в порванном, заношенном пальто, озабоченно выскочил из вагона третьего класса.

      – Либерман, – окрикнул его знакомый приятель, – вы что?

      – Слушайте, правда, что теперь в городе…

      И Либерман назвал фамилию одного писателя.

      – Он в городе, но он сегодня с этим же поездом уезжает.

      – Что же мне делать? – растерянно спросил Либерман.

      Знакомые пошли по платформе.

      – Да вот он…

      И знакомый Либермана показал на группу у вагона первого класса.

      Там в центре стоял пожилой блондин с ленивыми, ласковыми глазами и устало слушал тех, кто окружал теперь его.

      Либерман стоял и смотрел, не сводя глаз с того, для кого он приехал.

      – Как же мне быть?

      – Да вы возьмите билет и поезжайте дальше… в дороге и поговорите с ним…

      Красивые, задумчивые глаза Либермана вспыхнули, он радостно проговорил;

      – Ах, да вот…

      Не докончив, он побежал в кассу, взял на четыре станции дальше билет и возвратился удовлетворенный на платформу.

      Знакомый Либермана уже исчез.

      Писатель по-прежнему стоял у вагона первого класса со своими знакомыми.

      Либерман нервно ходил по платформе. Радостное чувство охватывало его: через несколько минут тронется поезд, и он, наконец…

      Как он заговорит с ним, что он ему скажет?.. Что он подумал о его, Либермана, последнем письме?

      И Либерман судорожно опять подходит к часам, смотрит и торопит их своим взглядом.

      Еще медленнее потянулось время между вторым и третьим звонками. Казалось, ни у кого не хватит терпенья, и все провожающие разойдутся.

      Наконец!

      Все ожили и торопливо в последний раз жмут руки, целуются, кричат, машут шляпами.

      Либерман видит в окно провожавшую писателя группу. Такие же равнодушные и скучные, как остальные… Как хорошо, что этот поезд убегает уже от них и от всех, от всего этого скучного коммерческого города.

      Либерман задумчиво смотрит в окно: бедные люди, им закрыты иные радости жизни… жить для того только, чтобы есть, пить, спать, думать о том только, чтобы и завтра есть, пить и спать… и какой маленький уголок жизни уделяют они себе! Жалкая свинья, что роется там, под проносящимся теперь мимо забором, она тоже сосредоточила всю свою энергию на том, чтобы рыться в отвратительном гное навоза, и никогда не поднимет своих глаз к тому небу, которое над ней… к этому весеннему нежному небу, охваченному огнем заката, к этим ярким облакам, что горят теперь, то и дело меняя свои произвольные образы…

      «Теперь пора», – очнулся Либерман, и сердце его мучительно екнуло.

      Машинально застегиваясь, он пошел из вагона в вагон, пока не вошел в коридор первого класса.

      Он заглянул в купе, где сидело несколько человек, в том числе и писатель.

      Он отошел и опять заглянул.

      Его худая, грязная, подозрительная фигура, бледное, истощенное лицо, взволнованные глаза обратили на себя внимание, и один из сидевших, когда опять Либерман заглянул, грубо спросил: