Обыкновенная история. Иван Александрович Гончаров

потом через три месяца в директоры, ну, а там через год и в министры: так, что ли?

      Александр покраснел и молчал.

      – Начальник отделения, вероятно, сказал вам, какая есть вакансия? – спросил он потом.

      – Нет, – отвечал дядя, – он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком; он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.

      Пока дядя говорил, Александр ворочал в руке какой-то сверток.

      – Что это еще у тебя?

      Александр с нетерпением ждал этого вопроса.

      – Это… я давно хотел вам показать… стихи: вы однажды интересовались…

      – Что-то не помню; кажется, я не интересовался…

      – Вот видите, дядюшка, я думаю, что служба – занятие сухое, в котором не участвует душа, а душа жаждет выразиться, поделиться с ближними избытком чувств и мыслей, переполняющих ее…

      – Ну, так что же? – с нетерпением спросил дядя.

      – Я чувствую призвание к творчеству…

      – То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь – так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?

      – Да, дядюшка, я хотел просить вас, нет ли у вас случая поместить кое-что…

      – Уверен ли ты, что у тебя есть талант? без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве – что ж хорошего? Талант – другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал – стоит твоих ста душ.

      – Вы и это измеряете деньгами?

      – А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег.

      – А слава, слава? вот истинная награда певца…

      – Она устала нянчиться с певцами: слишком много претендентов. Это прежде, бывало, слава, как женщина, ухаживала за всякими, а теперь, замечаешь ли? ее как будто нет совсем, или она спряталась – да! Есть известность, а славы что-то не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет, тому больше денег, кто хуже – не прогневайся. Зато нынче порядочный писатель и живет порядочно, не мерзнет и не умирает с голода на чердаке, хоть за ним и не бегают по улицам и не указывают на него пальцами, как на шута; поняли, что поэт не небожитель, а человек: так же глядит, ходит, думает и делает глупости, как другие: чего ж тут смотреть?..

      – Как другие – что вы, дядюшка! как это можно говорить! Поэт заклеймен особенною печатью: в нем таится присутствие высшей силы…

      – Как иногда в других – ив математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?

      – Вы смешиваете искусство с ремеслом, дядюшка.

      – Боже сохрани! Искусство