Пусть светит. Аркадий Гайдар

то мать пошла доставать кашу, как внезапно погас свет.

      Мать из-за перегородки закричала:

      – Кто балуется? Это ты, Николашка? Смотри, идоленок, добалуешься!

      Николашка обиделся и сердито ответил!

      – Сама не видит, а сама говорит. Это не я потушил, а, наверное, пробки перегорели.

      Тогда мать приказала:

      – Пойди, Ефимка, притащи из сеней лестницу. Да поставь сначала сахарницу на полку, а то эти граждане в темноте разом сахар захапают.

      Вышел Ефим в сени, смотрит: что за беда? И на улице темно, и на станции темно, и кругом темно. А тут еще небо в черных тучах и луна пропала.

      Забежал Ефим в комнату и сказал:

      – Зажигайте, мама, коптилку. Это не пробки перегорели, а, наверное, что-нибудь на заводе случилось.

      Мать пошла в чулан за керосином, а Ефимка, разыскивая сапоги, торопливо полез под кровать. Левый сапог нашел, а правый никак.

      – Наверное, это вы опять куда-нибудь задевали? – спросил он у притихших ребятишек.

      – Это Валька задевала, – сознался Николашка. – Она стащила сапог за печку, воткнула в него веник и говорит, что это будет сад.

      – Ефимка, а Ефимка, – тревожным шепотом спросил Николашка, – что это такое на улице жужукает?

      – Я вот вам пожужукаю, – ответил Ефимка. И, выкинув из сапога березовый веник, он с опаской сунул руку внутрь голенища, потому что уже однажды эта негодница Валька, поливая свой сад, вкатила ему в сапог целую кружку колодезной воды. – Я вот ей хворостиной пожужукаю!

      Но тут и он замолчал, потому что услышал сквозь распахнутое окно какое-то странное то ли жужжание, то ли гудение. Он натянул сапоги и выскочил из комнаты. В сенях столкнулся с матерью.

      – Ты куда? – вскрикнула мать и крепко вцепилась в его руку мокрыми от керосина пальцами.

      – Пусти, мама! – рванулся Ефимка и выбежал на крыльцо.

      Оглянувшись, он торопливо затянул ремень, надел кепку и быстро побежал темной улицей через овражек, через мостик в гору – в ту сторону, где стоял их небольшой стекольный завод.

      В сенях что-то стукнуло. Кто-то впотьмах шарил рукой по двери.

      – Кто там? – спросила мать, а Валька и Николашка подвинулись к ней поближе.

      – Не спишь, Маша? – послышался дребезжащий старческий голос.

      И тогда мать узнала, что это соседка Марфа Алексеевна.

      – Какой тут сон, – быстро заговорила обрадованная мать. – И свету нет, и аэроплан гудит, и самого нет. А тут еще Ефимка так и рванулся из рук, как будто бы его кипятком ошпарили.

      – Комсомольцы, – с грустью проговорила бабка.

      Слышно было, как отодвинула она табуретку и положила руку на клеенчатый стол.

      – Вот так и у меня Верка, как потух свет да услыхала она, что гудит, кинулась сразу к двери. Я ей говорю: «Куда ты, дура?.. Ну мужики, ну парнишки… А ты ведь еще девчонка… Шестнадцать годов». А она постояла, подумала. «Бабуня, говорит, не сердись. Это белый аэроплан. Это тревога. У нас сбор… У меня там товарищи». Схватила в сенях с гвоздя сумку да как кошка прыгнула. Вот, Маша! Только я ее и видела.

      – Сумку-то какую взяла? – спросила мать.

      – А бог ее знает! Недавно притащила, сначала в комнате повесила. Да я сказала: «Убери, Верка, в сени, а то вся квартира карболкой пропахнет».

      – Это военно-санитарная сумка, – вставил Николашка. – Это когда пробьет человека пулей или рванет его бомбой, вот тогда из этой сумки достают и завязывают. Я уже все узнал.

      – Ты да не узнаешь! – вздохнула мать и, услышав, как загромыхал он табуреткой, спросила: – Ну и куда ты, Николашка, лезешь? Ну и что тебе не сидится? Только Валька задремала, а он – грох… грох…

      – Мама, – отодвигаясь от подоконника, уже тише спросил Николашка, – а что это такое далеко бубухает: бубух да бубух?

      – Где, паршивец, бубухает? – тихо переспросила вздрогнувшая мать.

      И от этих глупых Николашкиных слов руки ее ослабли, а маленькая спящая Валька показалась ей тяжелой, как большой камень. Она подвинулась к окошку.

      И точно, как порывы шального ветра, как отголоски уже недалекой грозы, что-то вздрагивало, затихало, но это был не ветер и не гроза, это глухо и часто бабахали боевые орудия.

      …Чем ближе подбегал Ефим к заводу, тем чаще и чаще попадались ему торопящиеся люди, хлопали калитки, громыхали ворота и тарахтели телеги. Поднимаясь в гору, он нагнал комсомолку Верку.

      – Бежим скорее, Верка. Ты не знаешь, где это бабахают?

      – Погоди, Ефим! Подержи-ка сумку. Я чулок поправлю. Я уже спать собралась, вдруг – гудит. Насилу от бабки вырвалась.

      – Что чулок, – ответил Ефим, забирая пахнувшую лекарствами сумку. – Что чулок! У меня и вовсе один сапог на босу ногу. Скорей бежим, Верка.

      У поворота они столкнулись с двумя. Один был незнакомый, длинный, с винтовкой, другой – без винтовки, с наганом.

      И тот, который с наганом, был член ревкома