В долине слез. О великих узниках Карлага. Валерий Могильницкий

хлесткими оборотами народного языка, то Александр Леонидович к тому же объяснялся по-английски, по-французски, по-немецки и даже итальянский язык знал в совершенстве. Разбирался в литературе, в истории, увлекался музыкой, живописью. И при всем этом за внешней мягкостью, за ровностью в обращении с людьми, сдержанностью в нем скрывалась какая-то несгибаемая сила воли, перед которой пасовало даже начальство. Если Александр Леонидович был в чем-то убежден, то настаивал на своем всегда продуманно, аргументированно. Его не способен был переломить даже сам главный. Приказать – да. Заставить отказаться от собственного мнения – нет. И вот, все это слыша и видя, Ирина как-то подошла к Александру Леонидовичу и твердо сказала:

      – Вы – тот, настоящий Чижевский, вы – не однофамилец.

      – Верите? – хитровато блеснул глазами «лаборант» и шутливо поднял «вверх» руки. – Сдаюсь, значит, я – плохой конспиратор.

      Однажды Ирина Николаевна не выдержала, спросила прямо:

      «За что же вас судили?»

      «Судили? – переспросил Чижевский. – Да разве меня судили, милая? «Туда» тогда попадали без следствия и суда. Вина за лагерные годы лежит не на мне…я ведь даже анекдоты о Сталине не сочинял… Видит бог – без вины виноватый».

      Да и Ирина была убеждена, что Чижевского сделали без вины виноватым. Совершенно далекий в сталинское время от политики Александр Леонидович писал свои научные труды, не подделываясь под официально принятый марксизм-ленинизм, а выражал свои концепции видения на те или иные проблемы, исходя из опыта мировой науки. Он настолько был увлечен космическим естествознанием, вопросами солнечного влияния на биосферу, биологией, аэроионофикацией народного хозяйства, что, казалось, ничто больше на свете его не интересовало, конечно, кроме поэзии и живописи. Даже за колючей проволокой Гулага, а затем и Карлага он продолжал свой титанический труд, несмотря на большое горе, которое обрушилось на него, старался быть предельно собранным, умеренно спокойным, чтобы сохранять силы для науки, поэзии, живописи – того, для чего он, собственно, был создан, что пуще всего любил. Конечно, в самом начале лагерного пути его нервировало, взвинчивало ощущение режимной сферы, предчувствие тяжких испытаний, болезненных перемен. Такое состояние выматывало.

      Вначале были одиночные камеры. К одиночеству он не мог привыкнуть сразу, ведь оно обрушилось на него нежданно-негаданно, как только он попал в цепкие лапы НКВД. Их, ученых, допрашивали поодиночке, порознь сажали в камеры, даже на тюремный двор водили каждого по себе. А одинокому хоть утопиться, хоть удавиться! И такое бывало часто в Бутырской тюрьме, где поначалу «содержали» Чижевского. У некоторых пленников Берия не выдерживали нервы, и они шли на «предательский и провокационный акт самоубийства». Правда, за этой удобной для НКВД формулировкой бериевцы зачастую скрывали свои собственные злодеяния. Замучат человека насмерть, а затем выдают родственникам заключение специалистов о самоубийстве.

      А.Л.Чижевский