Дым отечества. Константин Симонов

не сердиться, расхохотался.

      – А цвету я по совместительству, в свободное время.

      С минуту они оба молча управлялись с холодцом.

      Нарушила молчание возвратившаяся к столу Елена.

      – А правда, пишут, что там, в Америке, негров вешают?

      – Как же, на каждом перекрестке висят! Начиталась! – усмехнулся Григорий Фаддеич.

      – На каждом перекрестке не висят, – сказал Басаргин, – но в Южных штатах, случается, вешают.

      – Аню Климашину немцы повесили. Ты за ней ухаживал. Помнишь? – сказала Елена.

      – Помню.

      Мать два года назад написала об этом Басаргину, но вспомнить и особенно представить себе это сейчас заново было страшно и тягостно.

      – Буде вспоминать-то! – недовольный оборотом разговора, вставил Григорий Фаддеич. – Было и быльем поросло.

      – Нет, надо вспоминать, – сказал Басаргин.

      И сестру во второй раз поразило непривычно жесткое выражение его лица.

      – Надо вспоминать, – повторил он. – Американцы за нас не вспомнят, а немцы рады забыть.

      – Что же, их теперь резать за это, немцев-то? – спросил Григорий Фаддеич. – Была война, не жалели. А теперь мир. Старая злость душу портит. Человеколюбие надо иметь.

      – Конечно. Но человеколюбие – это как раз все помнить. Чтобы не повторять. А те, которые спешат все забыть, – не гуманисты, а страусы.

      – Спасибо, что в страусы записал.

      – Пожалуйста.

      – Конечно, сидим в своем углу, не путешествуем, – сердито крутанув на пальцах четки, сказал Григорий Фаддеич. – Газеты, правда, читаем, за конференциями следим, но, видимо, чего-то недопонимаем.

      – Видимо, недопонимаете. – Басаргин на секунду закрыл глаза, с отчетливостью незабываемой обиды снова вспомнил разговор в нюрнбергском баре о семи миллионах убитых.

      – Вот, например, два года назад, – сказал он и описал сцену в баре так, как она ожила в его памяти.

      Григорий Фаддеич и Елена сидели молчаливые, присмиревшие. Перестав крутить четки, Григорий Фаддеич склонил голову набок, и Басаргину казалось, что он не столько слушает, сколько старается проникнуть в то значительное и опасное, ради чего вспомнил об этом случае Басаргин. Это было и в самом деле так, потому что, когда Басаргин кончил и замолчал, Григорий Фаддеич откинулся на спинку стула и спросил тревожно и глухо:

      – Неужто снова будет война?

      – Будет, если…

      – Что если?

      – Если они попробуют сделать так, чтобы в мире снова были не две системы, а только одна – капитализм. Если они ради этого начнут воевать против нас. А мы не уступим и не сдадимся, мы тоже будем воевать. Вот и все. Очень просто.

      – Пятьдесят три года мне, – сказал Григории Фаддеич. – Многовато.

      – Что?

      – Три войны на одну судьбу. Многовато. Жирно. Я не жадный, с меня и двух бы хватило.

      – Тебя не спросят.

      – А жаль. Меня б спросили, я бы сказал: одна система, две системы, войны больше быть не должно – вот что! Не имеет права быть. Любой ценой! Потому что скажу: хороша система, да мертвому мне она ни к чему… Ну,