Враги. Яков Лович

мне, за что тебя советская власть посадила в тюрьму?

      – Так что, господин прапорщик, обвинили меня в убийстве и грабеже – в уголовщине, значит. Вот и посадили. Да вы разве не знаете? В тюремной книге всё это обозначено.

      – Знать-то знаю, да, видишь ли, не всё для нас ясно. Дело твоё, следствие, дошло до нас от большевиков не в полном виде. Часть куда-то исчезла. Так что нам надо многое восстанавливать.

      Какая-то судорога исказила красивое лицо Фролова – надежда, радость, торжество?

      – Ах, так! Значит, долго ещё сидеть мне? Я надеялся, что новая власть, как она власть интеллигентная, а не бродяжки, да не воры, скорее разберётся в моём деле. Не убивал я, господин прапорщик. Всё это ложь и выдумки советской власти – как не разделял я большевицких убеждениев. Ни за что человека посадили.

      – А ты как же к советской власти относишься?

      – Да будь она проклята! Что она народу дала? Бандиты они все и разбойники, да воры. Бить их надо всех до одного.

      – А белым будешь служить?

      – С моим удовольствием, господин прапорщик. Как я унтер-офицер Императорской армии… Как же не служить?

      – Значит, в убийстве и грабеже себя виновным не признаёшь?

      – Никак нет! Как можно! – с жаром воскликнул Фролов. – Ни сном, ни духом!

      – Ну, хорошо. Вот тебе перо и чернила, садись за стол и пиши прошение – пиши, что я тебе продиктую. Спокойно пиши, не торопись.

      Фролов сел за стол, поправил кандалы так, чтобы можно было писать, и взял перо. Полунин задумался, потом медленно начал диктовать:

      – Я… такой-то… назови себя полностью… обвиняюсь в убийстве китайца-лавочника, в ограблении лавки и ранении случайно зашедшего в лавку такого-то. Написал? Хорошо. Я был арестован советской властью такого-то числа и посажен в тюрьму без всяких к тому оснований. Виновным себя не признаю и прошу меня освободить. Написал? Подпишись.

      Фролов подписался и передал бумагу прапорщику. Тот позвонил. Вошли конвойные.

      – Можете увести арестанта.

      Фролов встал, вытянулся по-военному, вместо поклона, и пошёл к двери. Замедлил шаги, о чём-то думая, повернулся к Полунину. Какая-то борьба отразилась на лице гиганта. Офицер внимательно смотрел на него, зная, чувствуя, что он спросит.

      – Господин прапорщик… можно мне один вопросик?

      – Говори.

      – Тут… когда я сидел в тюрьме при советской власти, я разные прошения подавал… чтобы, значит, моё дело ускорили. Так как… эти прошения есть в деле?

      Полунин с трудом выдержал острый, настороженный, пронизывающий взгляд ставших стальными голубых глаз.

      – Никаких ваших прошений в деле нет. Кому вы подавали прошения?

      – Следователю ихнему и ихнему председателю совдепа.

      – Мухину? Он все свои бумаги перед бегством сжёг. Это нам точно известно.

      Едва сдержанный вздох облегчения. Неуклюжий, штатский поклон.

      – Покорно благодарю, господин прапорщик! Счастливо оставаться.

      Полунин остался один. Он вынул из портфеля дело Фролова, нашёл его прошение Мухину и сравнил почерк