Ничего не бойся. Лиза Гарднер

гордилась суперинтендант тем, что ее подчиненные успели вовремя, или жалела об этом. Когда дело касается моей сестры, ни в чем нельзя быть уверенной до конца.

      Шана сделала из своей зубной щетки заточку, очень маленькую и очень острую. Не самая удобная штука, чтобы кого-то ранить, но идеальная, чтобы вскрыть свою собственную бедренную артерию. Хотела бы я притвориться, будто удивлена, однако это была уже четвертая попытка суицида… И каждый раз сестра пыталась вскрыть себе вены самодельным лезвием. Как-то раз я спросила, действительно ли она хочет умереть, но в ответ Шана лишь пожала плечами. Иными словами, она не была нацелена на конкретный результат, просто ей нужно хоть что-то разрезать. А поскольку она сидела в одиночной камере, выбора особого не было.

      Теперь сестра лежала под наркозом в больничной палате. Врачи подлатали ее, поставили капельницу и оставили отдыхать. Вскоре они отправят ее обратно в камеру, где Шана, подобно одичавшему зверю, будет проводить в заточении двадцать три часа в сутки. Но пока она здесь, выдался неплохой момент. Благодаря обезболивающим и огромной потере крови, сестра вполне спокойно разговаривала о нашей семье. Я же стояла рядом, отмечая для себя кое-что в уме.

      – Так это Гарри? – спросила я нарочито ровным тоном, мысленно представляя, как наш биологический отец рассекает ножом руку старшей дочери.

      – Кровь значит любовь, а любовь значит кровь, – пропела Шана. – Папочка очень сильно меня любил.

      – Так вот что это было. – Я указала на ее перевязанное бедро. – Акт любви к себе?

      Сестра хихикнула:

      – Хочешь узнать, получила ли я от этого удовольствие?

      – Получила?

      – Ну-у, – улыбнулась Шана, – ты сама попробуй. Под давлением ножа кожа рассекается, как перезревший фрукт. Секунда, и ты чувствуешь горячий поток крови. М-м-м, какое это ощущение. Но словами этого не передать, попробуй сама.

      – Я не чувствую боли, забыла?

      – Но ведь это не боль, сестренка. Что угодно, но только не боль.

      – Это слова отца.

      – Ты просто завидуешь, что я помню его, а ты нет.

      – Тебе было только четыре. Я не верю, что ты его помнишь.

      – Но я помню. Еще как. А ты нет, и поэтому ненавидишь меня. Ты ведь знаешь, что папочка любил меня сильнее.

      Шана вздохнула. Ее взор остекленел, казалось, что сейчас она не со мной, а где-то в другом месте. Например, в крохотном домике, где мы с ней когда-то жили. В отличие от сестры, я помнила его только по фотографиям из газет. Спальня моих родителей, в которой единственным предметом мебели был грязный матрас, разложенный прямо на деревянном полу. По всему периметру комнаты валялись груды каких-то лохмотьев, грязное постельное белье, упаковки от полуфабрикатов. В углу стояло старое автомобильное кресло, в котором, согласно полицейским рапортам, спала я.

      Шана же в то время спала вместе с родителями на пропитанном кровью матрасе.

      – А ведь я тебя любила, – медленно произнесла Шана, ее голос все еще оставался мечтательным. – Ты