Аппендикс. Александра Петрова

смотрела в них, слышала музыку и пела. Потом смычок остановился, но она больше не смотрела на Мирона. Она слышала музыку и продолжала петь. Хор закончил, а она все продолжала, и дирижер махнул оркестру и певцам поддержать. Люди вскакивали с мест, жестикулировали, свистели, кричали что-то в зал, а она все равно допела до конца. Певцы окружили ее, оказавшуюся на несколько шагов впереди, и она, в последний момент освещенная софитами, поклонилась вслед за остальными.

      Впервые Мирон не дождался выхода дирижера и аплодисментов себе. За кулисами налипшие вокруг Нади девицы, которых он чуть не назвал «девками», уже не могли ему помешать, и он пробрался через их кольцо. Она лежала головой на коленях у одной из певиц хора, сидящей на полу, и даже под гримом было заметно, какая она белая. Руки были ледяными, на лице застыли крупные капли пота. Кто-то прибежал с водой. Ей дали попить, а потом понесли в гримерную. «Надюша, Надин, Наденька», – ныли девушки. Перед носом Мирона они захлопнули дверь, и только когда кто-то вышел, чтобы встретить врача, одна сказала: «Господи, но почему, почему? У них же все было так прекрасно?! Мы все чуть ли не завидовали». «Что почему?» – прошептал Мирон, боясь спугнуть откровенность. «Застрелился! Да что же делается-то?» – и девушка, увидев в коридоре врача в сопровождении буфетчицы, вернулась в комнату.

      Застрелился? Господи. Значит, брат ее застрелился, – понял Мирон. Страшный, необъяснимый ляп Нади в конце оперы получил объяснение. Но потом что-то смутило его, и ему вспомнилась фраза девушки: «Все было так хорошо». Или как она сказала? «У них». «Мы завидовали…» Кому завидовали? А он? Разве и он не завидовал? Но кому? Кому? Имя никак не хотело приходить ему на ум. Почему-то он заплакал. Дверь открылась, и вышел врач. Старенький, непонятно как сохранившийся среди подобного ему, выброшенного на свалку человечества, доктор. Только он и удостоил Мирона: «Эмоциональный шок, позвольте представиться, эмоциональный шок. Рвота, головокружение, потеря слуха, крайнее возбуждение, все в порядке вещей. Скоро оправится и горы пойдет воротить, не удивляйтесь, и сами рядом постарайтесь все же. А вот завтра, послезавтра и еще несколько дней тяжко… Не оставляйте барышню ни на минуту. И ах да, простите, но позвольте выразить восхищение хоть и в такой драматичный момент: заслушиваюсь, знаете ли, вашей игрой, когда возможности позволяют». И, поклонившись, он стал уменьшаться в перспективе коридора.

      Часть ночи Мирон прождал Надю в парадном Бориса, остальную – сидел у ее входной двери. Внутрь она его не пустила. Врач был прав: уже через несколько часов Надин слух восстановился, хотя она и не хотела никого слышать еще множество дней. А Мирон, прося отсрочку за отсрочкой в театре, через месяц был уволен. «Конечно, с возможностью восстановления. Музыканты такого уровня на дорогах не валяются, сами понимате». Как будто музыканты другого уровня там валялись. После того как Надя стала терять слух уже окончательно, он понял, что чаще всего слова были ни к чему.

      А для них началась совсем новая жизнь.