Без права на награду. Ольга Елисеева

ты мой, – обратился артиллерист к Бенкендорфу. – Забери у меня бабу.

      Шурка опешил. Нашел время и место! Конечно, у многих есть… Но самому же следовало позаботиться!

      – Где ей в отступлении? – продолжал капитан, нимало не смущаясь. – Служит у меня уже год. И какая наводчица! Шарахнуло ее малость. Не контузило. Ни-ни. Просто шлепнуло воздухом. Ну куда я ее?

      – Ты чё, с глузду съехал? – осведомился подскакавший Серж. – Какая баба? Хоть красивая?

      – Ни-ни, – повторил артиллерист. – Но наводчица…

      – На хер мне наводчица? – рявкнул Бенкендорф.

      Но все же было интересно. Где он ее взял-то?

      – Да с рекрутами и пришла! – раненый чуть не заливался слезами. – Ее, вишь ты, священник спьяну Василием окрестил, вместо Василисы. Так и записали.

      – И что? – случай был прелюбопытный.

      – Как что? Набор. Никто за нее в рекруты не пошел. Деревня жлобов! Недотыки чертовы!

      – Не ругайтесь, – попросил Шурка, секунду назад сорвавшийся сам[20].

      – Да я от боли, – извинился капитан. – Ну, возьмите. Сделайте божеское дело.

      – Куда ее? – Бенкендорф развел руками. – Мы в рейде. А если казачки шалить вздумают?

      – Да она любого казачка уложит, – артиллерист указал на телегу с орудийными ящиками, где, скрючившись и зажав уши руками, сидела девка лет двадцати, одетая по всей форме. – Орясина. И какая наводчица! Ей-богу, жалко.

      – Жанна д’Арк! – оборжал Серж.

      – Голова еще гудит? – спросил ее Бенкендорф.

      – Ой, барин, гудит! – согласилась наводчица. – Но маленечко уже. Не так чтобы…

      – Не сомневайтесь, – твердил капитан. – Она смирного поведения.

      Василиса была дюжая, поперек себя шире, рябая и, очевидно, не возбуждавшая в артиллеристах тайных мечтаний.

      – Как отшить охальника, знаешь?

      – Я девушка, – засмущалась та. Но кулаки показала.

      – Верхом ездит? – Бенкендорф повернулся к ее начальнику.

      – Как на метле.

      – Постирать там, сготовить?

      Артиллерист, почуяв, что дело слаживается, отчаянно закивал.

      – На много человек?

      – А хоть на тыщу. Было бы из чего, – храбро ответила Василиса.

      Поняв, что командиры сговорились, Шлема подвел ей заводную лошадь.

      – Ой, – поразилась девка. – Жиденок!

      Ее простодушие не отдавало обычной на польских землях неприязнью. Видела впервые. Смотрела, как на чудо.

      – А ты рыжая! – обиделся Шлема. – Балда, дубина стоеросовая!

      – Она не хочет тебя обидеть, – шепнул полковник. – И, между прочим, правду говорит: тебе бы надо во что-то переодеться.

      Черный сюртучок юноши едва сходился на груди. Штаны до колен и чулки не годились для верховой езды: скоро голени от конского пота покроются язвами. А маленькая плоская шапочка то и дело слетала с темени.

      – У меня в мешке портки запасные есть, – сообщила Василиса, глядя на проводника. – Могу поделиться.

      – Больно

20

В те времена слово «хер» не считалось матерным, происходя от соответствующей буквы алфавита. А слово «черт» – напротив, воспринималось как весьма крепкое.