Наносная беда. Даниил Мордовцев

ецкими отрядами в окрестностях Кагула и Галаца двигались по распоряжению главнокомандующего графа Румянцева-Задунайского[1] вдоль правого берега Прута к Яссам.

      Несмотря на то, что это было еще в начале мая, дни стояли знойные. От утра до ночи раскаленное солнце, утомительно медленно двигаясь по голубому, такому же, по-видимому, знойному небу, ни разу вот уже несколько дней не встречало на нем ни одного облачка, которое могло бы заслонить собою хоть на час это безжалостное, раскаленное Богом добела и брошенное над томящеюся от зноя землею неотразимое ядро. Степь – голая, серая, выжженная солнцем, словно проклятая Богом пустыня, не дает ни тени для освежения наболевшей от жару головы, ни влаги, чтобы промочить пересохшее, как и эта безжалостная степь, горло. Прут отошел далеко в сторону, словно бы и ему опостылела эта серая, мертвая пустыня, и не на чем отдохнуть утомленному однообразием глазу, не на чем остановиться притупленному вниманию. Медленно и нестройно, словно после поражения, плетутся отряды в этом пекле, в «вавилонской пещи огненной», как обозвал с досады эту знойную степь отец Сила, полковой священник Азовского полка.

      Отец-иерей лежит в фургоне, вместе с обозом, следующим за отрядами, и от времени до времени высовывает из своего колесного шалаша всклокоченную бороду и заспанные глаза, чтобы в сотый раз удостовериться, что нет впереди ни воды, ни лесу.

      – И впрямь пустыня Аравийская, – ворчит он, пряча голову под навес кибитки.

      Солдаты, большею частью босиком, с казенными башмаками и ранцами за спиной, медленно идут там кучками, словно овцы, там врассыпную, как дудаки в степи, и редко-редко перекидываются то остротами, то крепким словом, то руганью на жарынь и другими замечаниями критического свойства. Обозные лошади немилосердно фыркают, отбиваясь от мух, слепней и оводов. Едва влекомые усталыми артиллерийскими конями медные пушки до того накалены, что к ним боятся дотрагиваться утомленные солдатики. И пехота и конница, животные и люди, даже полковая косматая собачка Малашка, – все это чувствует на себе тягость знойного перехода.

      – Что, «хохли – все подохли», тепло? – спрашивает загорелый, веснушчатый, с красными бровями и рыжими ресницами юркий солдатик своего мешковатого товарища с черным как голенище лицом.

      – Э! До чертова батька тепло.

      – А пить небось хочешь?

      – Ще б не хотить! Аж шкура болит.

      – Квасу бы, поди? А?

      Товарищ молчит, насупился, сопит и шагает.

      – С ледком бы кваску? А, хохли, ладно бы чу?

      Молчит «хохли» на такую неуместную шутку. Напоминать о квасе со льдом в этом пекле, да это нож острый!

      – А ты язык высунь, полегшает.

      – Да замовчи ты, собачий сын! – сердится хохол.

      – Я толком тебе говорю, высунь… Вон видишь, Малашка поумней тебя, высунула небось.

      Собака, услыхав свое имя, подбежала к солдатам, махнула хвостом в знак внимания.

      – Видишь, – продолжал рыжий, указывая на собаку, – она высунет язык, слюни у нее текут… Ну, ей и квасу не надо…

      Мешковатый хохол хотел сплюнуть с досады, но во рту не оказалось даже слюны.

      – Тьфу ты, черт! От бисова туречина!

      – А ты пулю в рот положь, это помогает.

      – Яку пулю?

      – Да вот яку.

      И рыжий, вынув изо рта пулю, показал ее хохлу. Собака тоже любопытствовала узнать, что там такое, не съедобное ли…

      – Что, Маланья, и тебе пулю дать? – продолжал рыжий. – Да ты, сучья дочь, проглотишь ее, а пуля-то казенная. А ты вот что, хохли, слушай меня: положь пулю в рот, она сок даст.

      – Что ты брешешь?

      – Пес брешет, а не я… Эдак старые солдаты завсегда делают: коли пересохло во рту, бери пулю… В ей, братец ты мой, вода есть; вот она штука-то какая…

      Где-то позади, в обозе, поет чья-то протяжная песня:

      Вылетала голубица на долину,

      Выроняла сизы перья на травину…

      В это время в передних отрядах послышались радостные возгласы. Они переходили от группы к группе.

      – Что там? Уж не турки ли?

      – Вода! Вода-матушка, братцы!

      – Видро выпью, – сурово пробормотал оживившийся хохол.

      Маланья, видя общую радость, визжала от счастья, перебегая от одного солдата к другому. Лошади ржали. Отец Сила торопливо рылся в фургоне, ища дорожный баклажек.

      – Яко слепь на источники водные стремится, радуясь, – бормотал он.

      Скоро сделали привал на берегу Прута. Везде стоял гул невообразимый. Солдаты и лошади торопились к воде, последние бились, рвались из упряжи. Маланья чуть ли не первою забралась в воду и, налакавшись всласть и выкупавшись, неистово лаяла, цепляясь за морду лошади, которая торопилась к воде. Походная жизнь научила умную собаку некоторым кавалерийским приемам: она знала, что солдаты не позволяют лошадям пить воду тотчас после похода, пока они не остыли, и продувная собачонка не пускала лошадь к воде…

      – Держи

1

Румянцев-Задунайский Петр Алексеевич (1726–1796) – граф, генерал-фельдмаршал, блистательный полководец, герой Кагула (1770). Впервые в военной тактике применил сочетание колонн и рассыпного строя.