Мирович. Григорий Данилевский

На ее пороге, в халате, показался высокого роста, лет за пятьдесят, плечистый и плотный человек с умным, усталым, в красивых морщинах, лицом, с недоумевающими, добрыми глазами, лысый и с крупными жилистыми руками, из которых в одной была табакерка, в другой перо.

      – Из армии? Что вы сказали?.. Из Пруссии?..

      – Точно так-с… Нарвского пехотного полка подпоручик, ордонанс Панина, курьером с бумагами.

      – Знакомец моей жилицы?

      – Так точно-с!

      Кроткая, ласковая улыбка осветила строгое лицо академика.

      – Слышал о вас, слышал… Нежданный гость – тем приятнее. Она и не подозревает. Сколько о вас гадано, толковано. Милости прошу, зайдите пока ко мне…

      – Какие же новости? Утешьте, сударь, подарите, – продолжал хозяин, – бьем немцев? Не правда ли? Крошим ферфлюхтеров?..

      – Бить-то били, да теперь отступаем и скоро, надо полагать, вовсе вернемся. О перемирии заговорили.

      – Что?.. Отступаем? Перемирие? Да кто ж его предложил?

      – С нашей, знать, было стороны.

      Табакерка и перо академика полетели на стол.

      – Как? Мы? О мире? Да вы шутите? – вскрикнул дебелый, широкий в кости, академик, дрожащими руками оправляя на плечах потертый серый китайчатый халат. – Ах, дерзость! Ах, наглость и стыд! Батюшки! После стольких-то побед!.. Голубчик, молодой вы человек, с дороги озябли… устали… садитесь… Лизхен! Лизавета Андреевна! Леночка! Чаю, самоварчик ему… умываться скорее…

      – Bitte, bitte, gleich![1] – отозвался женский голос из соседней комнаты.

      – Извините, – поклонился офицер, – ваша жилица, Настасья Филатовна, мне старая благодетельница…

      – Знаю, не обидится… Мы с ней почасту толкуем… архива всяких преданий!..

      – Где ж она?

      – К вечерне, должно, ушла. Переждите: вот, пожалуйте сюда, в комнату моей дочушки, Леночки; но осторожней. Тут у меня, как у крота, переходов да всяких клеток. Каменный дом под фабрику мною строен; а этот с садом уцелел от пожара, – в старину еще, другими наложен. Внизу у нас жильцы и женино хозяйство; наверху ж мой рабочий кабинет, инструменты, электрические батареи, подзорные трубы, реторты да колбы…

      В комнату, куда академик ввел гостя, вбежала с полотенцем и со свечой улыбающаяся девочка лет тринадцати, тоненькая, белокурая, в локонах, голубыми глазами и улыбкой похожая на отца. За ней, с тазом и кувшином воды, повторяя снова: «Bitte, bitte», вошла еще красивая, полная, в белом фартуке, чепце и с засученными по локти рукавами, жена хозяина. Все они и самые комнаты, теплые, уютные, казались офицеру такими добрыми, ласковыми.

      – Вот вам, голубчик вы мой, мыло и вода! – сказал академик, когда дамы ушли. – Делайте свой туалет без церемоний: а я – простите за любопытство – еще кое о чем вас расспрошу… Так, перемирие? Ах, они окаянные, слепцы…

      – Панин хочет поправить дело и прислал рапорт: жалко, армия стремится к бою.

      – И что ж? Есть надежда поправить дело?

      – Бог весть, как посудят; союзников нынче, сказывают, у Пруссии

1

Пожалуйста, пожалуйста, сейчас! (нем.).