Чертогон. Константин Вагинов

очу это записать для настоящих знатоков и любителей серьезного и величественного в национальном вкусе.

      Хотя я с одного бока дворянин, но с другого близок к «народу»: мать моя из купеческого звания. Она выходила замуж из очень богатого дома, но вышла уходом, по любви к моему родителю. Покойник был молодец по женской части и что намечал, того и достигал. Так ему удалось и с мамашей, но только за эту ловкость матушкины старики ничего ей не дали, кроме, разумеется, гардеробу, постелей и Божьего милосердия, которые были получены вместе с прощением и родительским благословением, навеки нерушимым. Жили мои старики в Орле, жили нуждно, но гордо, у богатых материных родных ничего не просили. Да и сношений с ними не имели. Однако, когда мне пришлось ехать в университет, матушка стала говорить:

      – Пожалуйста, сходи к дяде Илье Федосеевичу и от меня ему поклонись. Это не унижение, а старших родных уважать должно, – а он мой брат, и к тому благочестив и большой вес в Москве имеет. Он при всех встречах всегда хлеб-соль подает… всегда впереди всех стоит с блюдом или с образом… и у генерал-губернатора с митрополитом принят… Он тебя может хорошему наставить.

      А я хотя в это время, изучив Филаретов катехизис, в Бога не верил, но матушку любил, и думаю себе раз: «Вот я уже около года в Москве и до сих пор материной воли не исполнил; пойду-ка я немедленно к дяде Илье Федосеичу, повидаюсь – снесу ему материн поклон и взаправду погляжу, чему он меня научит».

      По привычке с детства я был к старшим почтителен – особенно к таким, которые известны и митрополиту и губернаторам.

      Восстав, почистился щеточкой и пошел к дяде Илье Федосеичу.

      Вторая

      Было так часов около шести вечера. Погода стояла теплая, мягкая и сероватая – словом, очень хорошо. Дом дяди известен, – один из первых домов в Москве, – все его знают. Только я в нем никогда не был и дядю никогда не видал, даже издали.

      Иду, однако, смело, рассуждая: примет – хорошо, а не примет – не надо.

      Прихожу на двор; у подъезда стоят кони-львы, сами вороные, а гривы рассыпные, шерсть как дорогой атлас лоснится, а заложены в коляску.

      Я взошел на крыльцо и говорю: так и так – я племянник, студент, прошу доложить Илье Федосеичу.

      А люди отвечают:

      – Они сами сейчас сходят – едут кататься.

      Показывается очень простая фигура, русская, но довольно величественная, – в глазах с матушкой есть сходство, но выражение иное, что называется солидный мужчина.

      Отрекомендовался ему; он выслушал молча, тихо руку подал и говорит:

      Садись, проедемся.

      Я было хотел отказаться, но как-то замялся и сел.

      – В парк! – велел он.

      Львы сразу приняли и понеслись, только задок коляски подпрыгивает, а как за город выехали, еще шибче помчали.

      Сидим, ни слова не говорим, только вижу, как дядя себе цилиндр краем в самый лоб врезал, и на лице у него этакая что называется плюмса, как бывает от скуки.

      Туда-сюда глядит и один раз на меня метнул глазом и ни с того ни с сего проговорил:

      – Совсем жисти нет.

      Я не знал, что ответить, и промолчал.

      Опять едем, едем; думаю: куда это он меня завозит? И начинает мне сдаваться, что я как будто попал в какую-то статью.

      А дядя вдруг словно повершил что-то в уме и начинает отдавать кучеру одно за другим приказания:

      – Направо, налево. У «Яра» – стой!

      Вижу, из ресторана много прислуги высыпало к нам, и все перед дядею чуть не в три погибели гнуться, а он из коляски не шевелится и велел подать хозяина. Побежали.

      Является француз – тоже с большим почтением, а дядя не шевелится: костью набалдашника палки о зубы постукивает и говорит:

      – Сколько лишних людей есть?

      – Человек до тридцати в гостиных, – отвечает француз, – да три кабинета заняты.

      – Всех вон!

      – Очень хорошо.

      – Теперь семь часов, – говорит, посмотрев на часы, дядя, – я в восемь заеду. Будет готово?

      – Нет, – отвечает, – в восемь трудно… у многих заказано… а к девяти часам пожалуйте, во всем ресторане ни одного стороннего человека не будет.

      – Хорошо.

      – А что приготовить?

      – Разумеется, эфиопов[1].

      – А еще?

      – Оркестр.

      – Один?

      – Нет, два лучше.

      – За Рыбкой послать?

      – Разумеется.

      – Французских дам?

      – Не надо их!

      – Погреб?

      – Вполне.

      – По кухне?

      – Карту!

      Подали дневное menue.

      Дядя посмотрел и, кажется, ничего не разобрал, а может быть, и не хотел разбирать.

      Пощелкал по бумажке палкою и говорит:

      – Вот это все

1

Эфиопы – здесь, цыгане, но в древней Руси так или синеч звали чертей.