Седая нить. Владимир Алейников

«было слово».

      – И пространство?

      – Думаю, тоже.

      – Ну а мысль?

      – Я уверен в этом.

      – Ну а память?

      – И память.

      – Так… Всё, выходит, материально.

      – Вся вселенная.

      – Ну а дух?

      – Дух – таинственная материя.

      – Но – материя, а не символ, не какой-то условный знак?

      – Полагаю, что это так.

      – Хоть и странно мне, этому верю я.

      – Время – это сама материя.

      – Есть у времени – имя?

      – Есть.

      – Но какое?

      – У каждого времени, так я думаю, есть своё имя.

      – Чтоб не путать его с другими?

      – Если хочешь, можно и так.

      – Да, всё это – отнюдь не пустяк.

      – Нет случайного в мире.

      – Нет?

      – Есть лишь связь всеобщая. Свет.

      – Свет? Согласен.

      – И путь.

      – Ну да!

      – И на этом пути – звезда.

      Круг хождения нашего раннего скоро должен был там замкнуться, где, на воздух с похмелья выбравшись, мы с Сергеем его начинали, то есть в доме, в моей квартире.

      Он уже виднелся вдали, впереди, светлел за деревьями, дом, в котором нам предстояло как-нибудь, как выйдет, как сложится, как получится, – что гадать? – может быть, в безбрежной хандре, из которой так трудно вырваться, может быть, в надеждах подспудных, в ожиданье чего-то нового, небывалого, вроде сказки, пусть наивно, в наше-то время, о таком вот чуде мечтать, ну а может быть, с Божьей помощью, – уж во всяком случае, честно глядя правде в глаза, с достоинством, как пристало поэту с писателем, и, конечно же, с мужеством должным, без которого просто нельзя нам двоим ни жить, ни дышать, – словом, вновь уповая на что-то, что могло бы спасти нас вдруг, появившись из ниоткуда и каким-то загадочным образом, скоротать наконец-то весь назревающий нынешний день.

      Довлатов, сморщив лоб, взглянул на меня из-под густых, расходящихся от переносицы двумя извилистыми дугами, бровей своими тёмными, с расширенными, влажно чернеющими зрачками и красноватыми, после бессонной ночи с питьём и беседами, белками, как-то слишком отдельно и независимо от всей массивной его фигуры существующими глазами и горестно, глухо вздохнул:

      – Господи! Хоть бы что-нибудь произошло!..

      – Вот прямо сейчас и произойдёт! – отозвался я тут же, мгновенно, и сам удивился тому, что сказал.

      И тотчас же впереди, на фоне коричневатых, сбитых в дружную стайку, стоящих прямо, уверенно, тех, что моложе по возрасту, и серых, даже седых, морщинистых, более редких, стоящих поодиночке, с вызовом и упорством, тех, что значительно старше, словно прочерченных кем-то прямо по влажному воздуху, резко, размашисто, броско, точно, как на офорте, окрестных древесных стволов, разглядел я что-то знакомое.

      Вернее, кого-то знакомого.

      Этот некто у нас на глазах, как будто в калейдоскопе, из всяких слишком разрозненных кусочков, клочков и намёков на что-то необъяснимое собрался в единое целое – и стал совершенно реальным художником Толей Зверевым.

      Был