Двенадцатый год. Даниил Мордовцев

из Третьяковского, которого он, кажется, знал наизусть. Слышно, как он напыщенно скандирует:

      С одной стороны гром,

      С другой стороны гром!

      Страшно в воздухе!

      Ужасно в ухе!

      – А теперь вот, как побольше стал, пришла ему блажь книжки читать – все книжки у барина перетаскал. Готов всю ночь напролет читать! Уж мы ему и свечей не даем на ночь, – так ухитрился: говорит, что без огня боится спать, чертей, слышь, видит и с чертями разговаривает, – ну и зажигаем лампадку. А ему это и на руку: скукожится под лампадкой и читает. Уж и бог ведает, что это за дите!

      – Порченое, поди, – замечает одна няня.

      – Нету, в горячей воде маленького купали – от того, – глубокомысленно объясняет другая.

      – Что ты, мать моя, клеплешь на меня! – ощетинилась няня Пушкина. – Али я молоденькая! Сама его купывала: знаю, чать, какая вода полагается.

      – А какая?

      – Знаю какая… поди такая, в какой вы своего немчуру купывали.

      – Какого немчуру? – огрызается та нянька, что сказала, будто Сашу Пушкина купали в горячей воде.

      – Да вашего Сашу – Ведьмина, что ли…

      – Наши господа не Ведьмины, а Вельтманы, – защищается нянька Вельтмана.

      – Ну, не все ли едино! Ведьмины – Ведьмины и есть! Вон он у вас какой…

      – А какой?

      – Ни кровинки в ем нет, словно он пеклеванный – дигиль как есть! А наш-ат кровь с молоком.

      Няньки чуть было окончательно не перессорилась из-за своих барчат. Действительно, няня Пушкина была права: маленький Вельтман смотрелся совсем пеклеванным, бескровным мальчиком, постоянно задумывался, был рассеян и не обладал живостью в играх, так что в сравнении с ним Саша Пушкин был орел перед белым голубем. Кюхельбекер тоже уступал в живости и огненности Пушкину, и только Грибоедов, который, впрочем, был старше Пушкина года на четыре, побеждал иногда и словом, и делом беспокойного и находчивого арапчонка.

      Как неожиданно вспыхнула было война между няньками, так неожиданно и прекратилась она, – и все по вине неугомонного Саши Пушкина. Он, оставив других детей, которыми все время верховодил, влетел в сонмище нянек, словно ошпаренный, и накинулся на свою старуху.

      – Что ж ты мне, нянька гадкая, не показала Державина! – вдруг озадачил он ее.

      – Какого, батюшка, Державина?

      – Да Державина! Он тут, говорят, был.

      – Да я никакого такого Державина не знаю: знать не знаю, ведать не ведаю.

      – Да он же, говорят тебе, сидел рядом с папой Лизы Сперанской.

      – Что ж из этого, батюшка, что сидел?

      – Как же ты мне не показала его!

      – Ох, Владычица! И что я буду делать с этим ребенком! – взмолилась старуха. – То ему подай Жар-птицу, то шапку-невидимку, а теперь – на поди! – подай ему какого-то Державина, прости господи!

      – Да шапка-невидимка, няня, в сказке, а Державин не шапка в сказке – он живой, он тут был.

      – Мало ли кто тут был! Не знать же