Бразилья. Йен Макдональд

И не Гэндальф Серый».

      – Это было хорошо. Мне понравилось. «Бока де калса» – настоящий прием маландру[43].

      Его голос скрежетал так, словно учитель выкуривал по четыре пачки сигарет в день. Насколько Марселина знала, местре Жинга никогда не курил, никогда не употреблял маконья[44], не говоря уж о других наркотиках, а пил только в дни поминовения святых и по национальным праздникам. Говорили, что он хрипит из-за узелков на голосовых связках, но какова бы ни была биологическая подоплека, Марселина от его слов всегда чувствовала себя так, словно оказалась в фильме «Карате-пацан».

      – Я думал, что, может быть, ты в итоге сумеешь понять, как себя надлежит вести, понять жейту и тут…

      – Я извинилась перед Жаиром, но он отнесся с прохладцей. В ушах позвенит пару дней, но он ведь сам решил продолжить. Я предложила, он отказался. Как вы говорите, на улице нет правил.

      Когда она, танцуя, вышла из оборонительной стойки, то видела перед собой лицо не Жаира, а Черной Птички во всей ее красе, с макияжем, и кулаки тут же поняли, что нужно делать: удар по ушам, самый унизительный в жогу. Двойная пощечина.

      – Ты злилась. Злость – это глупо. Разве я тебя не учил? Смеющийся человек всегда победит злого, поскольку злой глуп, им двигает ярость, а не хитрость.

      – Да, да, конечно, – сказала Марселина, закидывая сумку с вещами на заднее сиденье такси. Она надеялась, что боевой танец испепелит гнев, превратит в соответствии с доморощенным дзеном местре Жинги в насмешливый хохот настоящего маландру, беззаботного и любимого миром, который присматривает за ним, как мать. Музыка, песни, хитрые шаги подготовительной жинги лишь раздули злость, пока она не пронзила черный резервуар с яростью – неистовства столь древнего, что оно уже превратилось в черное горючее масло. Там скопились долгие годы гнева. Разумеется, на семью, на мать, которая изящно и респектабельно спивалась в своей квартире в районе пляжа Леблон, на сестер, их мужей и детей. На друзей, а по совместительству соперников и подхалимов, которых Марселина держала в поле зрения. Но в большей степени это был гнев на саму себя, на то, что к тридцати четырем годам она так далеко ушла по своей особой дороге, что обратного пути уже не было. «Я не представляю, чтобы дети могли компенсировать мой потенциальный карьерный рост». Все семейство Хоффман собралось в ресторане «Леопольд» на шестидесятилетний юбилей матери. Марселину, тогда еще двадцатитрехлетнюю, только пришедшую на Четвертый канал, ослепили свет, камера, мотор. Марселина до сих пор слышала свой голос за столом – от пива и самоуверенности она объявила войну своим старшим замужним сестрам, их мужьям и яйцеклеткам.

      – Я не хочу ехать в Копа, – приказала она, вынимая телефон, а пальцы танцевали свой собственный танец жинга по клавишам, набирая текст. – Отвезите меня на Руа Табатингуэра.

      – Хорошо, – отозвался таксист. – Копа кишит полицейскими и военными. Сейчас перекинется на Морру-ду-Паван[45].

*

43

Хитрый, умный капоэйрист.

44

Травка, марихуана.

45

Название фавелы.