Любовь, или Не такие, как все (сборник). Андрей Геласимов

бесстрашно ответил председатель. – И между прочим, мы его тут почти перековали, если бы не ваши товарищи из комитета.

      – У меня такое впечатление складывается, что это он тут вас всех перековал!

      Иван Иванович хотел сказать что-то, судя по выражению лица, резкое и нелицеприятное, но взял себя в руки.

      – Ну да, получили особисты бумагу из Москвы – мол, так и так, был замечен в антисоветских выставках – в Манеже и в Беляеве. Так про Манеж у нас никто толком и не знал, не говоря про Беляево ваше. А мужик, между прочим, работал, дневал и ночевал на заводе. А как бумагу получили, так и пришлось его уволить, он и опустился сразу. Так не по нашей же вине!

      – А по чьей?

      – Ты меня, лейтенант, на слове не лови, не лови. Ты лучше скажи – чего он такого страшного совершил, что вы его все никак в покое оставить не хотите? Только из-за того, что за границей он продается? Так он и сам не знает, наверное, про это. Ты же сам видел, в каких условиях он живет. Стал бы он на помойке самогон варить, если у него картины так покупают. Ну, скажи – чем он провинился?

      – Да говно всякое рисовал и за искусство выдавал. И сейчас нас порнографией своей позорит.

      – И чего вы хотите? Чтобы вся наша экономика рухнула из-за того, что какой-то говнюк ворует у Миленького его фотки голые? Если бы не письмо ваше, он до сих пор сидел бы где-нибудь в цехе, чашки вручную расписывал, и горя бы никто не знал. У нас особист плакал, когда Миленького увольняли! Потому что он бы и закрыл глаза, что контру на груди пригрел, да требовалось отчитаться о проведенной работе.

      В это время дверь в предбанник распахнулась, и вошла старая скрюченная бабка, держа в руках стопку белья. От неожиданности Спиридонов съежился, прикрывая ладонями срам, и бочком, бочком стал ретироваться к парной.

      – Тимофеевна, здравствуй! – зычно крикнул незваной гостье председатель. – Как жива-здорова?

      – Ой, кто тут? – спросила бабка. – Ванька Маховиков, ты, что ли?

      – Я, Тимофеевна, – ответил председатель и, абсолютно не стесняясь, подошел к старухе. – Ты чего ж без стука заходишь, парней молодых пугаешь? Давай простыни, а то сломаешься совсем.

      Тимофеевна передала белье Ивану Ивановичу и завертела головой:

      – Эй, молодой человек, ты не бойся, я слепая совсем. Да и чего я там у вашего брата не видала?

      – Как жива-здорова, спрашиваю? – повторил Иван Иванович.

      – Да как? Сам видишь – живу-живу, никак не сдохну.

      – Да ладно, чего уж, живи. А то будут вместо тебя бабы заходить, совсем гостей засмущают.

      – Ох, засмущаешь вас, – засмеялась бабка и вышла.

      Маховиков завернулся в простыню и стал похож на патриция. Другую простыню он дал сконфуженному Спиридонову.

      – Значит, хочешь Миленького совсем со свету сжить? – спросил председатель, пока Спиридонов промокал лицо и плечи сероватой грубой тканью.

      – Я не крокодил, Иван Иванович, – ответил лейтенант. –