Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение. Оскар Уайльд

мог, и танец начался. В толпе неуклюжих, убого одетых актеров Сибила Вэйн порхала, как существо из другого мира. Ее тело раскачивалось в танце, будто гибкий тростник. Изгибы белоснежной шеи напоминали лилию. Руки словно были выточены из слоновой кости.

      При этом она оставалась до странности безучастной. При взгляде на Ромео она не выказывала ни малейшей радости. Несколько строк в коротеньком диалоге, которые ей нужно было произнести:

      Святой отец, пожатье рук законно.

      Пожатье рук – естественный привет.

      Паломники святыням бьют поклоны.

      Прикладываться надобности нет[16] —

      прозвучали совершенно неестественно. Голос очаровывал, однако с точки зрения интонации слова звучали фальшиво. Эмоциональная окраска была выбрана неверно. В результате реплика вышла совсем безжизненной, страсть сделалась искусственной.

      Наблюдая за игрой Сибилы, Дориан Грей бледнел на глазах. Он пришел в недоумение и встревожился. Друзья не осмеливались с ним заговорить. Им актриса показалась совершенно бездарной. Они ужасно разочаровались.

      И все же они ждали сцены на балконе во втором акте, по которой оценивается всякая Джульетта. Если Сибила Вэйн провалит и ее, то она безнадежна.

      При лунном свете девушка выглядела прелестно, однако ее нарочитая театральность становилась все более невыносимой. Жесты приобрели нелепую вычурность. Она переигрывала в каждой фразе. Красивейшую реплику:

      Мое лицо спасает темнота,

      А то б я, знаешь, со стыда сгорела,

      Что ты узнал так много обо мне —

      она выдала с неуклюжей старательностью школьницы, которую наставлял второсортный учитель риторики. Когда она облокотилась на перила балкона и дошла до замечательных строк:

      Как ты мне ни мил,

      Мне страшно, как мы скоро сговорились.

      Все слишком второпях и сгоряча,

      Как блеск зарниц, который потухает,

      Едва сказать успеешь «блеск зарниц».

      Спокойной ночи! Эта почка счастья

      Готова к цвету в следующий раз, —

      то произнесла их так, будто слова не имели для нее ни малейшего смысла. И никакая это была не нервозность. Девушка выглядела совершенно спокойной и прекрасно владела собой. Просто игра ее была бездарна, как актриса она ничего из себя не представляла.

      Даже простая необразованная публика в партере и на галерке потеряла к пьесе всякий интерес. Люди заскучали, принялись громко разговаривать и свистеть. Еврей-управляющий, стоявший в задних рядах бельэтажа, затопал ногами и яростно забранился. Одна лишь девушка на сцене осталась равнодушной.

      Когда второй акт закончился и раздался оглушительный свист, лорд Генри поднялся и надел пальто.

      – Дориан, она очень красива, – заметил он, – но играть не умеет. Поехали.

      – Я досмотрю пьесу! – резко ответил юноша. – Ужасно жаль, что я заставил вас потратить вечер впустую. Приношу

16

Здесь и далее У. Шекспир. «Ромео и Джульетта». Пер. Б. Пастернака.