Была бесконечной война…. Наталья Советная

тревожили крепко спящую на руках у матери Ларису, она сладко посапывала маленьким вздёрнутым носиком, и Наталья в умилении ещё нежнее прижимала её к себе.

      – С хлебом не пропадём! Только бы морозов под минус сорок как в эту зиму не было. Даже хата трещала по ночам! – вспомнила неожиданно.

      Ефросинья Фёдоровна не ответила. Приподнялась, осмотрелась. Низко над головой, едва не зацепившись за седую прядку её волос, выбившихся из-под платка, пронеслась стрекоза, спикировала на цветок ромашки, замерла. Глазищи словно шлемофоны у лётчиков. Летали бы такие самолёты – был бы рай на земле.

      – Як мышы ў яме сядзім. Цьфу ты! Няма тваіх бомбавозаў! Вылазь![12]

      – Бережёного Бог бережёт, мама, сами так учили, – возразила Наталья. – Нам траншею Трофим выкопал, а вот Дуня Кислова с бабами каждый день с утра до ночи сама окопы роет[13]. Руки в мозолях кровавых. Домой чуть живая приползает… И я бы пошла, да дитё не пускает, – она вздохнула, привычно погладила живот, прислушалась. – Кажется, у нас действительно тихо. Пронесло. Только на западе…

      Договорить не успела. Где-то далеко громыхнуло, глухие раскаты докатились до тревожно-обострённого слуха.

      – Божанька! Выратуй, захавай, памілуй![14] – торопливо перекрестилась Ефросинья Фёдоровна.

      На следующий день посёлок вдохновенно гомонил:

      – Наши хлопцы германца сбили!

      – Наши?

      – Из истребительного! В плен гадов взяли!

      – Ух ты! Самолёт-то сгорел? Посмотреть бы!

      – Рвануло, конечно. Дымище столбом. Это в Селищанском сельсовете, а даже у нас было видать.

      – Сказывають, в Пылькинском шпиков арестовали, с планами, ракетницами, ти слыхал хто?

      – Ага! Человек десять их…

      – Брешешь! Шесть немцев переодетых. В бане сховались. Их тёпленькими военным передали.

      – Немцы? В Пылькинском? Ай-ёнички! Совсем близко они…

      …Зачем Наталья пришла на работу да ещё дочку с собой прихватила, навряд ли смогла бы объяснить. Кому сейчас нужны её чертежи крестьянских хозяйств и теодолитная съёмка? Но и разрешения оставаться дома не поступало. Хотя кто мог распорядиться, если, кроме неё и Дуни Кисловой, в конторе никого не осталось. На днях Васильев, нервно жуя на ходу свёклину с луком, заглянул на минутку, сообщил, что уходит в Невель к семье, которую надо отправить в эвакуацию, потому что на Псковском направлении уже идут ожесточённые бои. И исчез. Юшкевич, Ананьев, Кейзер пропали ещё раньше. Наталья догадывалась, что в истребительном они, если не на фронте. А может, и нет. Куда кто подевался, разве разберёшься теперь? Севостьянов тоже день-деньской где-то пропадает, иной раз дома не ночует. На все расспросы или молчит, или отшучивается: «Любопытной Варваре нос оторвали!». Или бурчит в ответ: «Не бабье дело, меньше знаешь, крепче спишь!».

      Кислова тоже с утра со шваброй – трёт мокрой тряпкой пустые кабинеты, раз обязанность такая. Лариса бегает по комнатам, топот гулко разносится по помещению, и она пищит от восторга. В конторе ей теперь

12

Как мыши в яме сидим. Тьфу ты! Нет твоих бомбовозов! Вылезай! (бел.).

13

Ежедневно на рытье траншей, противотанковых рвов работало более 5 тыс. человек, главным образом, женщины (Памяць. Гарадоцкі раён. – Мінск, 2004).

14

Боженька! Спаси, сохрани, помилуй! (бел.).