Зимние истории. Рассказы русских писателей. Антон Чехов

ар из всех морд и ртов, – тогда весь город засуетится, забегает. Заскрипят, покатятся кареты во все стороны, полетят санки, завизжат полозья на лощеном снегу. Все поедут, побегут друг к другу поздравлять с рождением Нового года.

      Вот большая широкая улица! По тротуарам взад и вперед снует народ. Медленно, важно проходят теплые шубы с бобровыми воротниками. Бегут шинелишки и заплатанные пальтишки. Мерной, скорой поступью – в ногу: раз, два, раз, два – бегут, маршируют бравые солдатики.

      Вот между народа бежит и старушоночка, а с ней трое деток. Старший сынок в маленьком обдерганном тулупчике без воротника и в протертых валенках бежит впереди, подпрыгивает, подплясывает и то и дело хватает за уши – бегут, бегут, скрип, скрип, скрип.

      – Мороз лютой, погоняй, не стой!.. Бежим, матка, бежим!

      – Бежим, касатик, бежим, родной. Мороз лютой, погоняй, не стой!.. Господи Иисусе!

      – Бежим, Гришутка, бежим, лапушка!..

      И Гришутка торопится, пыхтит, семенит ножонками. Скрип, скрип, скрип… От земли чуть видно. Шубка длинная, не по нем, но его поддерживает сестренка Груша. Поддерживает, а сама все жмется, ёжится. – Похлопает, похлопает ручками в варежках и опять схватит Гришутку за ручку и – побежит, побежит!..

      – Мороз лютой, погоняй, не стой!..

      Но Гришутка не чувствует мороза. Ему тепло, ему жарко. Пар легким облачком вьется около его личика.

      И весь он там, еще там, где они были назад тому с полчаса. В больших палатах, где большая, большая лестница уставлена вся статуями и цветами. Там швейцар с большими черными баками, весь в золотых галунах, в треугольной шляпе и с большою палкой.

      Там живет сам «его превосходительство», и они ходили поздравлять его с Новым годом.

      Каждый Новый год приходит Петровна с детками поздравлять его превосходительство, и каждый раз его превосходительство высылает ей три рубля за верную и усердную службу ее покойного мужа Михеича.

      И на этот раз швейцар доложил – и через час выслали с лакеем новенькую, не согнутую трехрублевую бумажку.

      Петровна поклонилась, поблагодарила, перекрестилась, дала швейцару двугривенный, на который он посмотрел искоса, подбросил на руке и затем с важностью опустил в жилетный карман.

      Все время, пока они стояли в сенях у его превосходительства, Гришутка на все дивовался, все осматривал своими большими черными глазами и поминутно теребил мать за рукав.

      – А это, мама, лестница? – лепечет он чуть слышно.

      – Лестница, касатик, – шепчет мама.

      – А куда она идет?

      – Наверх, в комнаты.

      – Они тоже большущие?

      – Большущие, касатик, большущие.

      – А на лестнице это сады рассажены?

      – Сады, родименький, сады.

      – А между ними что за куклы большущие, белые стоят?

      – Это для красы, лапушка, для красы.

      – А это что, вон там, светлое такое – большущее?

      – Это зеркило, касатик, зеркило.

      – А это, посреди, из чашки вверх бежит, это что такое, мамонька?

      – Это фантал, касатик, фантал… А ты нишкни, лапушка, сейчас прийдут… нехорошо болтать-то…

      И Гришутка замолк, но не успокоился. Его черные глаза словно хотели проникнуть насквозь и ковер на лестнице, и медные прутья, которыми он был пристегнут, и лепку на сводах высоких пилястр, и грациозную фигурку сирены, поддерживающей чашу фонтана.

      «Вот бы туда посмотреть! – думал он, – в те большущие комнаты, что наверху этой лестницы с куклами. Там, чай, каких чудес нет?..»

      И он бежал дорогой и все придумывал, воображая – какие должны быть чудеса на этой большущей лестнице?

      – Бежим, бежим, лапушка, замерзнешь, – торопила Груня.

      И Гришутка инстинктивно бежал скоро, скоро, скоро. Скрип, скрип, скрип, скрип, скрип!..

II

      Прибежали в переулчишко, узенький, дрянненький, в двухэтажный серенький домишко, и то на задний двор, чуть не в подвальный этаж; перед грязным, заплесканным крылечком целая гора намерзла грязных помоев. Скатились, точно в яму. Здравствуйте! домой пришли.

      – Холодно! голодно!

      – Погодите, ребятки, – говорит мать, – теперь у нас есть что поесть и чем погреться. Погодите, родненькие. Сейчас будем с Новым годом. Я духом слетаю, дровец куплю, того, сего.

      И действительно, духом слетала. Только по дорожке, на самую чуточку-минуточку в питейный дом завернула и шкалик перепустила, – да тут же рядом в лавочке пряничков, орешков, леденчиков купила и три фунта колбаски вареной, да краюшку решотного, да полфунтика масла промерзлого – чтобы Новый год было масляно встречать.

      – Ну! Пташечки-касаточки, вот вам! – И того, и сего, и этого… Груня, клади, матка, живей дровец в печь! Насилу, насилу все-то дотащила.

      И Груня положила дровец, растопила печку. Зажарили вареную колбасу в масле. Мать суетилась без отдыха. Груня и Вася помогали ей с усердием. Вскипятили самоварчик, достали