Маска. Михаил Забелин

ком. Я не знаю, сколько нас. Только я чувствую, что позади меня идут люди. Перед собой я вижу спину в клетчатой рубашке. Между лопаток чернеет пятно от пота. Оно расплывается и съедает клетки. Я не отрываю глаз от этого пятна, а ноги сами идут вперед. Я чувствую, как напряжена моя шея, и хотя мне хочется повернуть голову на ходу и посмотреть, кто идет сзади, я не могу, я силюсь и не могу, – так задеревенела шея. Тогда, продолжая идти, я медленно опускаю глаза и вижу впереди сначала серые холщовые штаны, а потом босые черные ноги. Еще тяжелее поднять глаза: опять к темному пятну на спине и чуть выше. Я вижу блестящую влажную шею, черную, как эбеновое дерево, и короткую щетку кудрявых волос. Мускулы шеи понемногу расслабляются: я не могу обернуться, я не могу говорить, я не могу остановиться, но я начинаю осматриваться. Огромные деревья уходят в небо. Я не могу задрать голову и посмотреть вверх, но эти деревья заслоняют солнце и небо. Корни, как ребра, начинаются от середины стволов, и цвет у них красный. Это не наши деревья, это не наш лес. Кто-то за спиной говорит: «Судгарабайа». И еще раз прямо в ухо: «Судгарабайа».

      Я открываю глаза. За окном серый московский рассвет. На соседнем дереве каркают вороны: «Гарр», «Байа».

      2.

      Каждый раз, когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает ощущение, что рядом со мной живет полузнакомый мне человек, ехидный и проницательный, неотступный, как тень, черный человек. «Черный человек глядит на меня в упор, и глаза наливаются голубой блевотой, словно хочет сказать, что я мошенник и вор, так бесстыдно и нагло обокравший кого-то». Нет, я не мошенник и не вор, и никого я не обокрал, разве, может быть, себя. Этот человек, ухмыляющийся из зеркала, – не я, кто-то похожий, как изнанка на лицо, но другой. Хотя мы носим одно имя – Андрей Иванович Воронцов. Из зеркала выступают длинный, прямой нос и ленивый подбородок. Седина в густых волосах незаметна, хотя уже сорок. В голубых глазах еще искрятся следы прошлых мыслей. Лоб высокий, морщинистый, хотя не так уж и много было переживаний, чтобы оставить на нем свой отпечаток. Губы пухлые, щеки впалые, лицо узкое. Вот и весь портрет в зеркале. А что в глубине этого зеркала? – расплывчатая муть, прожитые годы. Дважды женился и разводился. Детей нет. Родных нет. Постоянной любовницы нет. Работы нет (была фирма, да развалилась). В плюсе не так уж много: потрепанный, но выживший оптимизм, оставшаяся от родителей квартира, дача, машина, несколько друзей, немного денег. Слава Богу, хоть что-то осталось после того, как все ухнуло в пропасть после непродолжительной агонии, лопнуло, как мыльный пузырь. Деньги, как песок в кулаке, текут между пальцев, и это продолжается уже год. Уже год я делаю вид, что ищу работу. Об этом знают все знакомые и друзья, в этом уверен я сам, и только вот этот, в зеркале, ехидно щурится, потому что знает то, в чем я сам не могу себе признаться: мне нравится это барственное ничегонеделанье, мне нравятся кутежи с подругами, мне нравятся застольные беседы с друзьями, мне нравится это настоящее без будущего. Единственное, что тревожит, это то, что деньги с неотвратимостью надвигающегося локомотива кончаются и могут раздавить меня.

      3.

      Я, по-прежнему, видел только идущего впереди. Мы шли долго, наверное, несколько дней. Мы не останавливались, но я не чувствовал ни усталости, ни времени. Неожиданно лес расступился, и я увидел их всех. Сразу и быстро, как смена декораций, наступила ночь. Я стоял посреди большой поляны, освещенной костром, а вокруг стояли они.

      Я стоял спокойно, как в зрительном зале, и почему-то чувствовал, что мне ничто не угрожает. Напряжение спало, будто я, наконец, освободился и достиг цели. Взошла полная луна и высветила всю сцену.

      В центре поляны высился столб, увенчанный большой черной маской, делавшей его похожим на рогатое древнее божество. На возвышении, напротив столба, неподвижно сидел черный человек в грубой деревянной маске с прорезями для глаз и рта. Маска красным пятном выделялась в темноте, белой краской были обведены глаза и рот, черной – брови. Из-под маски на плечи спускались желтой гривой не то волосы, не то солома. Остальные тоже были в масках. Они стояли вокруг костра, их было человек двадцать, одни мужчины. Отблески костра выхватывали из темноты черные полуобнаженные тела, разрисованные белой краской на груди, и маски вместо лиц: черные, красные, серые, все разные – рогатые, добрые, злые, грустные, смеющиеся.

      За их спинами я разглядел несколько одинаковых хижин. В глиняных круглых стенах беззубым ртом чернел вход, сверху шатер из соломы. С трех сторон поляну окружал лес, с четвертой – серебрилась в лунном свете вода, наверное, озеро.

      В воздухе разливались теплые, пряные запахи ночи. Я никогда здесь не был, я не знал, что это за место и где это, но я почему-то был уверен, что это Африка.

      Потом, будто по какому-то негласному сигналу, всё пришло в движение. Черные люди и красные, черные и серые маски, белые раскрашенные зигзаги на блестевших от пота телах, развивающиеся на шее ожерелья из зубов и ракушек и вздрагивающие в такт руки, – всё это, как в театре теней, завертелось вокруг костра. Под ускоряющиеся перестуки тамтамов, нарастающих, как учащенное дыхание во время полового акта, у меня закружилась