Палата № 6. Антон Чехов

сердится другой длинный. – Врет, как скотина.

      – Накажи меня бог, правда…

      – Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.

      – Гы-ы! – ухмыляется Иона. – Ве-еселые гос пода!

      – Тьфу, чтоб тебя черти!.. – возмущается горбач. – Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобыстни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошенько ее!

      Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем.

      Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

      – А у меня на этой неделе… того… сын помер!

      – Все помрем… – вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. – Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?

      – А ты его легонечко подбодри… в шею!

      – Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?

      И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

      – Гы-ы… – смеется он. – Веселые господа… дай бог здоровья!

      – Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный.

      – Я-то?.. Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у меня одна жена – сырая земля… Хи-хо-хо. Могила то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив… Чудное дело, смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну…

      И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но тем не менее ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем…

      Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

      – Милый, который теперь час будет? – спрашивает он.

      – Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!

      Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.

      «Ко двору, – думает он. – Ко двору!»

      И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора