Я догоню вас на небесах. Радий Погодин

как лезвие бритвы. А на это время наладят переправу: буксир, баржу или речной пассажирский пароход, Волхов – река судоходная.

      Мне представились молчаливые пожилые саперы, свайный пирс из тесаных желтых сосен. Саперы курят махорку. Лицо, шея, мысок на груди, кисти рук у них цвета хорошо копченных колбас, а вот лоб, плечи, руки – белые. Когда они моются, это видно. Острые топоры они заворачивают в вафельные полотенца.

      Саперов не было.

      Переправы не было.

      Полувоенный и его сын-крепыш отчерпывали воду из полузатопленной зеленой лодки, принадлежавшей, наверно, смотрителю моста или обходчику – в ней лежали весла и форменная железнодорожная фуражка.

      – Нас возьмите! – Женщины полезли в лодку и совсем ее утопили бы, но полувоенный сказал резко:

      – Нельзя, гражданки! Лодка течет. – Он был хмур и правдив. – Сначала мы вдвоем переправимся на ту сторону – Вова без устали будет отчерпывать. Я достану там хорошую лодку, большую. Найду добровольцев на весла; может быть, даже катер. Переправим всех. Не волнуйтесь, гражданки, потерпите еще час-полтора.

      Женщина с осиновым веником на голове долго глядела на тот берег. Дочки ее скинули сандалии, зашли в воду, и война отступила от них. Сначала они взялись брызгаться, потом сняли платья и поплыли – по дну руками.

      Переправится полувоенный – за нами катер пришлют. Два катера!..

      – Сына оставил бы, – сказала полувоенному женщина-веник. – Может, он уже там…

      Ее поняли все, даже дети. Девочки вылезли из воды, схватили свои платья и сандалии.

      – Что это вы? – с тревогой и возмущением сказал полувоенный. – Этого не может быть. Что это вы?.. – Он вгляделся в тот берег: глухие черные крыши, березы, снова крыши, тополя, как зеленые горы, и опять крыши. – Мы переправимся. Вова будет отчерпывать… – Полувоенный провел лодку по мелководью, впрыгнул в нее, расставил белые икрастые ноги и навалился на весла.

      Мы смотрели, как они удаляются, как поклевывают лодку, пронзают ее насквозь солнечные ножи.

      Посередине реки, в светлых нестрашных брызгах, без огня и грохота, лодка исчезла. Немцы вколотили в нее снаряд резко, как гвоздь в мокрую доску.

      Женщины подхватили ребятишек, бросились от кромки берега в кусты.

      Тихо стало. Так тихо бывает в зной. Солнечная метла запахала реку, и снова – нет горя.

      Мы ждали: может быть, выплывет полувоенный, может быть, его сын-крепыш. Когда поняли, что никто здесь не выплывет – течением отнесет, чувство вины охватило нас всех, будто мы подтолкнули полувоенного, поторопили.

      Женщины вдруг уставились на меня. Дыхание мое прекратилось, как в перетопленной бане.

      – Возвращайтесь в Окуловку, – сказал я. – Оттуда на Кириши. Там, наверно, поезда идут. А я вниз по реке. Вам с ребятами не пройти, да и кто знает, что там…

      Еще полчаса назад женщины, полные решимости и боевого духа, не стали бы меня слушать, даже смотреть