Коллекционер. Джон Фаулз

от нас зависит.

      – От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? – Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза.

      Ну, вы же видите.

      – Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы, если бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую красоту, погубленную вами!

      Ну кто может это себе представить?

      – Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь! Ну кто это видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои ящики красотой и заперли на замок.

      Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было так глупо. Какое значение могут иметь несколько убитых бабочек для целого вида?

      А она говорит:

      – Терпеть не могу ученых. Ненавижу тех, кто коллекционирует, классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника импрессионистом, или кубистом, или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать в нем живого человека, художника, личность. Но я вижу, вы их очень красиво аранжировали.

      Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной.

      Тут я сказал: я еще и фотографирую. У меня были фотографии, сделанные в лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде[48], очень неплохие. Я их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно.

      Она посмотрела и молчит.

      Не очень получилось, говорю. Я недавно этим начал заниматься.

      – Они мертвые, – говорит. И странно так смотрит, сбоку. – Не только эти. Вообще все фотографии. Когда рисуешь что-нибудь, оно живет. А когда фотографируешь, умирает.

      Как музыка на пластинке, говорю.

      – Да, засыхает и умирает.

      Я было собрался спорить, а она говорит:

      – Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки.

      Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать.

      – Зачем?

      Ну, вы, как говорится, фотогеничны.

      Она глаза опустила. Потом говорит:

      – Хорошо. Если вам так хочется. Завтра.

      Это меня ужасно взволновало. Все изменилось. Дела шли на лад. Тут я решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего, только плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше.

      Ну, когда мы спустились, ей захотелось чаю (она меня упросила купить ей особый, китайский). Я отклеил пластырь, и она вышла в наружный подвал (со связанными руками) и посмотрела, где я готовил ей еду и всякое такое. Мы не разговаривали. Было хорошо. Чайник, закипающий на плите, и она здесь, рядом. Конечно, я не спускал с нее глаз. Когда чай был готов, я спросил: кто будет за матушку, я?

      – Ужасающее выражение!

      Чего в нем такого ужасного?

      – Оно – как те ваши дикие утки. Мещанское, устаревшее, мертвое, оно… Оно затхлое и тупое и ничего не выражает. Неужели вы сами не чувствуете? Почему просто не спросить, кто будет разливать чай?

      Тогда лучше вы будьте за матушку.

      И так странно она улыбнулась,

48

Сифорд – город и порт на юге Англии.