Легенда о Сан-Микеле. Аксель Мунте

шепот неодушевленных предметов вокруг.

      Название же «Воспоминания врача», которое дают этой книге некоторые критики, кажется мне еще менее уместным. Такой помпезный подзаголовок никак не вяжется с ее бурной простотой, бесстыдной откровенностью и прежде всего – с ее прозрачностью. Конечно, врач, как и всякий другой человек, имеет право посмеяться над собой, когда у него тяжело на сердце, может он посмеиваться и над своими коллегами, если готов принять на себя все последствия. Но он не имеет права смеяться над своими пациентами. Еще хуже, когда он льет вместе с ними слезы: плаксивый врач – плохой врач. Старый доктор вообще должен хорошо поразмыслить, прежде чем садиться писать мемуары. Будет лучше, если он никому не откроет того, что видел и что узнал о Жизни и Смерти. Лучше не писать мемуаров, оставив мертвым их покой, а живым – их иллюзии.

      Кто-то назвал эту книгу «повестью о Смерти». Может быть это и так, ибо Смерть постоянно присутствует в моих мыслях. «Нет ни одной мысли в моей душе, которая не имела бы лика Смерти», – писал Микеланджело в письмах к Вазари. Я так долго боролся с моей мрачной коллегой, я всегда терпел поражение и видел, как она одного за другим поражала всех, кого я пытался спасти. И некоторых из них я видел перед собой, когда писал эту книгу, – вновь видел, как они жили, как страдали, как умирали. Ничего другого я не мог для них сделать.

      Это были простые люди – над их могилами не стоят мраморные кресты и многие из них были забыты еще задолго до смерти. Теперь им хорошо. Старая Мария Почтальонша, которая тридцать лет носила мне письма, пересчитывая босыми ногами семьсот семьдесят семь финикийских ступеней, разносит теперь почту на небе, где добрый Пакьяле мирно курит свою трубку и смотрит на бескрайнее море, как некогда глядел на него с перголы Сан-Микеле, а мой друг Арканджело Фуско, подметальщик в квартале Монпарнас, сметает звездную пыль с золотого пола. Под великолепными колоннадами из ляпис-лазури бодро прогуливается маленький мосье Альфонс, старейший обитатель приюта «сестриц бедняков», щеголяя в новом сюртуке питсбургского миллионера, он торжественно приподымает свой любимый цилиндр перед каждым встречным святым, как некогда делал это перед моими знакомыми, когда катался по Корсо в моей коляске.

      Джон, маленький голубоглазый мальчик, который никогда не улыбался, теперь весело играет с другими счастливыми детьми в бывшей детской Бамбино. Он наконец научился улыбаться. Комната полна цветов, птицы с песнями влетают и вылетают через открытые окна. Иногда в комнату заглядывает Мадонна, чтобы убедиться, что дети ни в чем не нуждаются. Мать Джона, которая так нежно ухаживала за ним на авеню Вилье, еще здесь, с нами. Я недавно ее видел. А бедная Флопетт, проститутка, выглядит на десять лет моложе, чем тогда, в ночном кафе на бульваре. Очень опрятная в белом платье – она служит второй горничной у Марии Магдалины.

      В тихом уголке Елисейских полей находится собачье кладбище. Все мои умершие друзья там. Их тела еще лежат под кипарисами у старой башни, там, где я их похоронил, но их верные сердца попали на небо. Добрый маленький святой Рох, покровитель собак, оберегает это кладбище, а добрая старая мисс Холл часто туда приходит. Даже шалопай Билли, пьяница-павиан, который поджег гроб каноника дона Джачинто, был допущен, хотя и на испытательный срок, в последний ряд обезьяньего кладбища по соседству – после тщательной проверки святого Петра, который заметил, что от Билли пахнет виски, и принял его сначала за человека. А дон Джачинто, самый богатый священник Капри, который ни разу не дал ни единого сольди бедному человеку, все еще жарится в гробу. Бывшему же мяснику, который ослеплял перепелов раскаленной иглой, Дьявол собственноручно выколол глаза в припадке профессиональной ревности.

      Какой-то критик заметил, что «Книга о Сан-Микеле» может обеспечить авторов коротких чувствительных рассказов сюжетами на всю жизнь. Если это так, они могут пользоваться этим материалом сколько их душе угодно. Мне он больше ни к чему. Всю жизнь я усердно писал рецепты и после этих литературных усилий уже не стану на закате дней писать чувствительные рассказы. Жаль, что я не додумался до этого прежде – тогда не оказался бы в нынешнем положении. Наверняка, гораздо удобнее сидеть в кресле и писать чувствительные рассказы, чем трудиться всю жизнь, собирая для них материал, легче описывать болезни и смерть, чем бороться с ними, и приятнее придумывать страшные сюжеты, чем испытывать их на себе. Но почему бы этим профессиональным писателям самим не заняться сбором материала? Они редко это делают. Романисты, постоянно увлекающие своих читателей в трущобы, сами редко туда заглядывают. Специалистов по болезням и смерти редко можно заманить в больницу, где они только что прикончили свою героиню. Поэты и философы, которые в звучных стихах и в прозе воспевают Смерть Освободительницу, нередко бледнеют при одном упоминании об их любимой подруге.

      Это старая история. Леопарди, величайший поэт современной Италии, который с мальчишеских лет в чудесных стихах призывал смерть, первым в жалком страхе бежал из пораженного холерой Неаполя. Даже великий Монтень, чьих спокойных размышлений о смерти достаточно, чтобы сделать его бессмертным, улепетнул как заяц, едва в Бордо началась чума. Угрюмый Шопенгауэр, величайший философ нового времени, сделавший краеугольным