Страж фараона. Михаил Ахманов

быть, его лицо переменилось – Ако, шагавший рядом, вдруг спросил:

      – Что с тобой, хозяин? Ты выглядишь так, будто яростная Сохмет в тебя вселилась!

      – Может, и вселилась, – буркнул Семен, мрачно озирая пологие склоны холмов. Солнце – огромное, багряное – повисло над их вершинами, налетевший ветер пробудил голоса травы, заставив ее шелестеть то жалобно, то тревожно, и в этой жалобе-тревоге Семену чудились стоны какого-то существа, слабого и беззащитного, будто пойманный в капкан зверек.

      Близился вечер. Где-то неподалеку протяжно взвыл шакал, гиены ответили ему пронзительным хохотом, паривший в вышине стервятник внезапно ринулся вниз, растаяв в солнечном сиянии. Они миновали ущелье между двух холмов, перебрались через мелкую речку, по берегам которой пасся скот, и, одолев еще одну возвышенность, очутились лицом к широкому пространству, окруженному с юга, востока и севера холмистой грядой. В середине этой естественной подковы лежала деревня Шабахи: круглые хижины под остроконечными кровлями из связок сухой травы, центральная площадь с водоемом и ручьем, сбегавшим со склона холма, столбы, соединенные жердями, для сушки шкур, обложенные камнем ямы, в которых пылал огонь, собаки, козы, дети и сотни мужчин и женщин, суетившихся у своих жилищ, у водоема и примитивных очагов. Загоны для скота Семен не обнаружил; быки и коровы свободно разгуливали на равнине, и, судя по изобилию стад, Шабахи была поселком не бедным.

      Хо обернулся, что-то сказал своим братьям, и те помчались в деревню со всех ног, подпрыгивая, размахивая копьями и вопя так, будто за ними гналось целое стадо разъяренных слонов. Дети и псы разбегались с их дороги, но следом повалил народ, все больше мужчины с дубинками и копьями, хотя и женщин тоже хватало. Вскоре шум и гам перекинулись на другую сторону поселка, и Хо замедлил шаг – видимо, ждал, пока известие о благородном госте не соберет побольше публики. Спускаясь по склону холма, Семен разглядел, как к площади направляются две процессии с солидными мужами во главе: один – в леопардовых шкурах и страусиных перьях, другой – в балахоне, обвешанном погремушками и костями. Вождь с колдуном, решил он, прикидывая, что сторонников у того и другого в самом деле поровну. Потом он заметил, что на площади у водоема что-то темнеет – не иначе, как туши издохших быков, рядом с которыми, с копьями на плечах, прохаживались стражи.

      Тут, на площади, они и сошлись – Семен, колдун и вождь, а также сотен шесть народу, жаждавшего справедливого суда. Вождь, в отличие от стройных соплеменников, оказался мужчиной тучным, которого перья и шкуры делали еще необъятней и тучней, да и колдун не выглядел дистрофиком – три подбородка и отвисающий, как у беременный козы, живот. Оба в тех годах, когда полагается думать о вечном, а не о том, что у женщин под юбкой – пусть даже юбка из травы и не скрывает ровным счетом ничего. «Два престарелых петуха, – глядя на них с неприязнью, решил Семен. – Курочек им подавай, цыпляток! А толк один: не догнать, так согреться».

      Икеда обменялся парой слов