Глухая пора листопада. Юрий Владимирович Давыдов

института. Вы же знаете Добржинского: я-ста, мы-ста… – Судейкин, усмехаясь, развел руками.

      – Я переговорю с ним, – сказал Плеве. – Антон Францевич страдает порой излишним рвением. Следствию будет предъявлен лишь Провотворов. С этим решено. Ну-с, а что же наш Яблонский?

      – Непременно будет. Жаждет.

      – Ну что ж… А он и впрямь заслуживает внимания.

      – Согласен, но дозвольте заметить, внимания заслуживает…

      Они обменялись понимающими взглядами.

      – Я не забываю, Георгий Порфирьевич. Мне дали знать: после коронации. Согласитесь, сейчас не до того, чтобы государь вас принял.

      – Не спорю, – Судейкин помрачнел. – И всё ж… Может, именно до коронации?

      Плеве взглянул на него пристально. Они молчали. Потом директор сказал мягко:

      – Вы знаете мою искренность к вам, но я лишь директор, и мои возможности… А он – увы!

      Имя министра не было произнесено. Судейкин вздохнул с видом человека, несущего свой крест. Плеве, опустив веки, поискал в бумагах, хирургическим движением извлек глянцевитую тетрадочку, сшитую витым шнурком.

      – Прочтите на досуге, Георгий Порфирьевич. Немало любопытного.

      Судейкин, думая о своем, скользнул без интереса по рукописному заглавию: “Обозрение полицейских учреждений городов Парижа, Берлина и Вены”. Рассеянно полистал, сказал негромко:

      – В Европе умеют замечать и награждать преданность.

      Плеве снова опустил серые веки, потер, будто затачивая, длинный палец о сукно письменного стола. Высочайший указ о его, Плеве, производстве в тайные советники уже заготовлен. И не по выслуге, а за отличие. Да, заготовлен, но не подписан. Это после коронации.

      – Я убежден, – значительно сказал директор, честно глядя на Судейкина, – я совершенно убежден, что и наше правительство умеет замечать и награждать преданность.

      – Дорого яичко ко Христову дню.

      Настойчивость Судейкина слегка утомила директора.

      – Москва, – сказал Плеве. – Как много в этом звуке… Не так ли?

      Судейкин помедлил. И опять вздохнул с видом человека, несущего свой крест.

      Они заговорили о Москве.

      И верно, многое, слишком, пожалуй, многое слилось теперь в “этом звуке”. Предстояла коронация. Великое всенародное торжество устрашало. Неизбежность появления гатчинского затворника при стечении огромных толп; сотни тысяч – и государь на виду. Это неизбежно. Он проедет по улицам, запруженным людьми. Мимо домов с бессчетными окнами, откуда можно стрелять. Мимо чердаков и крыш, откуда могут швырнуть бомбы.

      В недавнем докладе министерства внутренних дел государю императору сказано: “По агентурным сведениям, партия террористов произведенными за последнее время арестами деморализована”.

      Но вот анонимка, черные чернила, печатные буквы: “Царя и всю его семью взорвут на воздух в Москве, на коронации, на Тверской улице, три большие мины, погибнет и войско, и народ”.

      В недавнем докладе