Снег для продажи на юге. Вадим Фадин

Москве азиатским загаром. Кое о чём догадывался даже такой несведущий в железе человек, как поэт Павел Антокольский. Догадывался – и удивлялся: «Ты знаешь то, чего не знает никакой другой писатель на свете – почему же не пишешь об этом?» Я только разводил руками, потому что хотя и пробовал – об этом, но такие стихи не хотели слагаться; я и по сей день убеждён, что техника и поэзия – несовместны. Мэтр, однако, всё повторял свой вопрос, так что мне и самому становилось неловко перед собою: в самом деле, отчего же – знаю, а не пишу? И если не я, то кто? Уступая, я решил обратиться к прозе и, начав писать всего лишь рассказ, через пару лет поставил точку – в романе.

      На беду, опубликовать его я долго не решался: действие книги происходило на секретном полигоне, и неясно было, не запрещена ли для оглашения даже и сама тема. Роман всё лежал в столе, и я только время от времени возвращался к нему, постепенно изымая опасные подробности, а заодно и отделывая слог. Только спустя годы мне показалось, что настало время пойти с ним по редакциям.

      Одно почтенное московское издательство отнеслось было к «Снегу для продажи…» благосклонно, однако радоваться было рано: мне поставили условие, я знал – невыполнимое: опубликовать в толстом журнале хотя бы одну главу из романа, то есть, пройдя там цензуру, создать прецедент. Ради неизвестного автора редакторы не собирались ложиться на амбразуру; теперь, оглядываясь в недобрые времена, я понимаю, что такая жертва была бы напрасной: секреты секретами, но у меня, говоря словами Андрея Синявского, с советской властью были, кроме прочих, ещё и стилистические разногласия. Я всё же пытался что-то возразить, зря доказывая, что если в тексте и мелькает военная техника, то безнадёжно устаревшая: шёл восемьдесят четвёртый год, а мои герои жили на деньги, существовавшие до денежной реформы – шестьдесят первого; военные тайны за двадцать с лишком лет должны были б обесцениться так же, как и старые рубли. В ответ на такие доводы редактор ткнул пальцем в случайно подвернувшееся слово «бетонка».

      – Ну и что? – не понял я. – Заверните в любую деревню, и бетонкой окажется дорога от правления колхоза до коровника.

      – Э, нет! Для любого цензора это – бетонная дорога стратегического назначения, и вы его не переубедите.

      – Если уж ракету можно назвать в книге ракетой, то кусок шоссе?..

      – Не ищите тут логики, а представьте, что всё это доказываете не вы мне, в дружеской беседе, а я – цензору.

      В толстые журналы я тогда вхож не был, и рукопись осталась ждать лучшей поры.

      Когда ещё через двадцать лет я встретился с этим редактором – он пригласил меня на презентацию своего романа, тоже, кстати, невозможного при былой власти, – вдруг оказалось, что он помнит ту сцену в издательстве всю до последнего слова – до «бетонки».

      Я подумал, что мне нужно вернуться к старой рукописи. И когда наконец это сделал, то увидел, что копья стоило тогда ломать совсем не из-за недолговечных тайн. Ведь сохраняется только, как писал Владимир Даль, сознанье о былом.

      Берлин

      Июнь 2009 г.

      Глава I

      Глава угла

      В месте, где шоссе изгибалось, чтобы по мосту перевалить через идущую рядом железную дорогу, от него, продолжая прежнее направление и затем подымаясь на холм, отходил просёлок, за близким переломом которого виднелись крыши деревни, а дальше, по разрыву в планах, отдалявшему лес, и по особой прозрачности воздуха угадывалась большая вода. Перестав на вершине холма вертеть педали и распрямившись, Аратов оглядел местность – огромный старый сад на склоне, огороды под насыпью и у первых домов – пожарный колокол, о котором он не преминул подумать: вечевой. Деревня, лежавшая в пыльной зелени, была безлюдна, только далеко впереди спускалась к реке девушка с собакой. Из-за неприметной одежды – ковбойки с закатанными рукавами и серой юбки – и сама она выглядела серенькой, неприметной, и если Аратов, проезжая мимо, оглянулся, то не на неё, но на собаку, а когда, притормозив, чтобы разглядеть получше, всё же скользнул взглядом по лицу хозяйки, оно тоже показалось заурядным. Невзначай он отметил, что девушка, должно быть, не из местных, дачница, но подумал так опять же из-за пса, в котором чувствовалась порода – не чистая, скорее всего, потому что при всех чертах доберман-пинчера он был жёлтой, присущей разве что боксёру, масти. Тут уже было не обойтись без вопроса, и хозяйка твёрдо и с некоторой обидою ответила: «Доберман – и с хорошей родословной». Игорь горячо возразил, словно ему лучше было знать, и, спохватившись, ждал в ответ на свою неучтивость презрительной мины и пожатия плечами, но девушка заговорила неожиданно приветливо, и он смог расспрашивать о собаке и дальше, выясняя её необыкновенные качества.

      Игорь в собаках понимал, и беседа мало-помалу стала доставлять ему удовольствие.

      Разговаривая, они подошли к воде, и Аратов прислонил велосипед к дереву. Отстегнув поводок, девушка попыталась загнать пса в реку, но тот не слушался, и ей пришлось, оглянувшись и поискав на земле, бросить в воду палку. Аратов поразился, как она это сделала: мальчишеским точным движением.

      – Апорт! – скомандовала она низким чистым голосом.

      Собака