От фонаря. Владимир Гандельсман

какой занимает на них деньги, не возвращая, пока заимодавец не напоминает о долге, но и заимодавец, и все прочие знают, что к нему нравственные оценки неприменимы, и, охаивая его за глаза, в глаза смотрят без тени обиды, скорее уж с мягким сочувствием и благорасположением.

      – За наш сегодняшний успех, за наши будущие встречи! – Дарик поднимает рюмку, Андрей выпивает, с удовольствием глядя на него, на это телесное благолепие, на вкрадчивую жажду, с которыми его нутро впитывает алкоголь и счастливит каждую клетку, затапливая ее и поднимаясь, поднимаясь, чтобы наделить ласковым блеском роговицу. Он думает, что ему бы подошел роман под названием „Тварь“, в котором так полноценно звучали и сливались бы воедино божественно-человеческая и животная темы, изобразив его широкое лицо с украшающей бородавкой около носа, особенно заметной, когда он втягивает ноздрями воздух, приподнимая брови, – „большому куску рот радуется!“ – широкий лоб, переходящий в лысину, и еще внятные кудри по бортам, Сезанн с автопортрета, да и только.

      „Почему я располагаю к себе людей, столь не похожих на меня, вы не знаете? Ко мне тянутся сумасшедшие, прохиндеи и грубияны, а ведь я человек тонкой организации“, – последние слова Андрей адресует официантке, глядя из-под очков с неумелым нахальством и краснея: „Из какой вы организации?“ – „Из тонкой“.

      Дарик идет на помощь, зная слабость Андрея, прекрасного в своей робости, но лишенного мужской красоты, которая привлекает женщин, и прежде всего примитивных и вульгарных, притягивающих его, естественно, пуще прочих, и вероятнее всего потому, что расплывчатое поражение еще до начала наступательных действий освобождает его от поражения явного, которое непременно последовало бы в открытой схватке. Андрей это знает. Долговязый, принципиально неловкий в движениях и обыгрывающий свою неловкость, утрируя ее, он то не попадает в рукав куртки, то теряет шапку, лежащую на виду, он бормочет «Мне пора, мне пора» и уходит внезапно посреди вечеринки, хотя все знают его внезапности: у него свидание, так было до женитьбы, а после – тоже „внезапно“, но домой, без лукавого блеска в глазах.

      Дарик идет на помощь, потому что Андрей понятия не имеет, как надо разговаривать с женщинами примитивными и вульгарными, и с прямолинейным, сочным и индифферентным комплиментом официантке посыпает ломтик приправленного горчицей черного хлеба солью и перцем – „первая крылом махнула – вторую позвала!“ – они выпивают по второй.

      И дальше, дальше – о Ясоне, о потных, грязных и похотливых греках, о материнстве Медеи, ясном и чистом, как небо и молоко, и этот разговор стежками прошивает дни, месяцы и годы, картина не запускается, но длится застолье…

      И когда-то, на пятидесятилетнем юбилее режиссера будущей „Медеи“ – вот они, рассыпаны группками в тесной квартире, по двое, по трое, Дарик с Миодушевским, еще молодым, еще подающим надежды, никогда не вникающим в собеседника, но смотрящим вокруг и поверх, как будто вызыркивая свою славу, знающим,